Мое!
Шрифт:
Мэри, держа ребенка одной рукой, другой подобрала пистолет. Она запихнула его за пояс своих выцветших джинсов.
— Мать, — сказала она и поглядела в лицо Натали напряженными холодными глазами, — мы живем в разных мирах. И никогда не жили в одном и том же мире. Я играла в эту игру, сколько могла выдержать. Потом я поняла: твой мир меня сломает, если я не дам сдачи. Он размелет меня на зубах, оденет меня в свадебное платье и даст мне алмазное кольцо, я буду смотреть через обеденный стол в столовой на глупого чужого человека, и каждый день моей жизни слышать вопли несправедливости, и буду настолько
— Все это уже история, — ответила Натали. — Сражения на улицах кончились. Студенческие бунты, протесты… все это кончилось. Почему ты не отцепишься от этого?
Мэри слабо улыбнулась.
— Это не кончилось. Люди просто забыли. Я заставлю их вспомнить.
— Как? Совершая новые убийства?
— Я — солдат. Моя война не кончилась. Она никогда не кончится. — Она поцеловала Барабанщика в лоб, и ее мать содрогнулась. — Он — часть следующего поколения. Он продолжит бой. Я расскажу ему, что мы сделали ради свободы, и он будет знать, что война никогда не кончается. — Она улыбнулась в лицо младенцу. — Мой сладкий, милый Барабанщик.
Натали Террелл еще двадцать лет назад знала, что ее дочь неуравновешенна. Теперь на нее обрушилось понимание: она стоит на кухне с сумасшедшей, которая держит бутылочку молочной смеси у губ младенца. И до нее не докричаться: она не услышит, обитательница мира извращенного патриотизма и ночной резни. Впервые Натали испугалась за собственную жизнь.
— Значит, ты их послала в пляжный дом, — сказала Мэри, продолжая глядеть на Барабанщика. — Очень по-матерински с твоей стороны. Что ж, они быстро выяснят, что меня там нет. Свиньи не будут с тобой миндальничать, мать. Может, тебе придется узнать вкус хлыста.
— Я сделала это, потому что не хотела, чтобы с ребенком что-нибудь случилось, и я надеялась…
— Я знаю, на что ты надеялась. Что ты сможешь зажать меня в кулаке и лепить меня как хочется, как ты пыталась лепить Гранта. Нет, нет, я не поддаюсь лепке. Наверное, мне нельзя дольше здесь оставаться?
— Тебя найдут, куда бы ты ни отправилась.
— Ну, пока что я отлично справлялась. — Она поглядела на мать и увидела, что та боится. От этого ей стало сразу радостно и печально. — Я возьму одно из твоих колец.
— Что?
— Одно из твоих колец. Я хочу вот это, с двумя бриллиантами.
Натали покачала головой.
— Я не знаю, что ты…
— Сними это кольцо и положи на стол, — сказала Мэри, ее голос изменился. Это опять был голос солдата, все дочернее притворство исчезло. — Немедленно.
Натали поглядела на кольцо, о котором говорила Мэри. Оно стоило семь тысяч долларов, и это был подарок Эдгара к ее дню рождения в шестьдесят пятом.
— Нет, — сказала она. — Нет. Не сниму.
— Если ты сама его не снимешь, это сделаю я. Подбородок Натали вскинулся, как нос военного корабля.
— Давай, иди
Мэри двигалась быстро. Она держала Барабанщика на согнутой левой руке и оказалась перед Натали раньше, чем та успела отпрянуть. Рука Мэри схватила руку матери. Свирепый рывок, боль в разорванной коже и чуть не вывихнутом пальце, и кольца больше не было.
— Будь ты проклята! — хрипло проговорила Натали, и, подняв правую руку, дала Мэри Террор пощечину.
Мэри улыбнулась, рука матери отпечаталась на ее щеке.
— Я тоже тебя люблю, мама, — сказала она и положила кольцо с двойными бриллиантами в карман. — Не подержишь ли моего ребенка?
Она дала Барабанщика Натали, потом твердым шагом прошла в кабинет и выдернула телефон из розетки. Она ударила аппаратом о стену и разбила его на куски, а Натали стояла со слезами в глазах и с ребенком на руках. Мэри еще раз улыбнулась матери, проходя мимо нее к входной двери. Она вытащила пистолет и всадила пулю в левую переднюю шину «кадиллака», а затем вторую пулю в правую заднюю шину. Потом вернулась в дом, принеся с собой запах пороха. Когда они ходили к лодочному сараю за молочной смесью, Мэри заставила мать стоять достаточно далеко, чтобы та не могла сказать, что это был фургон, а не легковушка, и не могла разобрать, какой он марки и какой у него цвет. Так лучше: когда мать вернется к цивилизации, она запоет свиньям, как свисток чайника. Мэри опять взяла Барабанщика из трясущихся рук Натали. Лицо матери осунулось и смертельно побледнело.
— Ты останешься в доме или мне придется забрать у тебя туфли?
— Как ты это сделаешь? Сорвешь их у меня с ног?
— Да, — сказала Мэри, и мать ей поверила. Натали села в кресло в кабинете и слушала, как визжит воздух, выходящий из шин «кадиллака». Мэри сцедила последнюю каплю смеси в рот ребенка, затем прижала его к плечу и похлопала по спинке, стараясь, чтобы он срыгнул.
— Ниже, — тихо сказала Натали. Мэри передвинула руку и продолжала его поглаживать. Через несколько секунд Барабанщик срыгнул. Он зевнул в складках своего одеяльца, снова засыпая.
— Я бы не пошла на кордон в темноте, — посоветовала Мэри. — Можно сломать лодыжку. Я бы подождала до рассвета.
— Спасибо тебе за заботу.
Мэри качала Барабанщика; движение, настолько же успокаивающее для нее, насколько и для младенца.
— Не надо нам расставаться врагами. О'кей?
— Для тебя все — враги, — сказала ей Натали. — Ты ненавидишь всех и вся, верно?
— Я ненавижу то, что пытается убить меня телом или духом. — Она помолчала, думая, что еще сказать, хотя надо было уходить. — Спасибо, что помогла мне с Барабанщиком. Прости, что пришлось взять кольцо, но мне понадобятся деньги.
— Конечно. Оружие и пули стоят дорого.
— И бензин тоже. До Канады дорога долгая. «Подбросим приманку свиньям», — подумала она. Может, это отвлечет их внимание.
— Скажешь отцу, что я о нем спрашивала? Она отвернулась было, чтобы выйти через заднюю дверь, в которую и вошла, воспользовавшись ключом, который всегда был спрятан на притолоке двери. И остановилась. Надо сказать еще одно.
— Ты можешь гордиться мной вот за что, мать: я никогда не предавала то, во что верила. Я никогда не была отступницей. Это ведь чего-нибудь стоит?