Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

Шуф Владимир

Мурза потрепал по гриве уныло и покорно склонившего шею и слегка вздрагивавшего иноходца, приподнял его переднюю ногу и взглянул на кровяную трещину в верхней часта копыта.

– - Да, засечка. От подседов трещина иначе бывает...

– - Ты, мурзам, чуть копыта ему не сорвал. Горячишь очень!

– - Что ж, по-твоему, надо было позволить Аргинскому мурзе обогнать меня? Нет, я лучше коня испорчу...

– - И то -- новую лошадь покупать будешь.

– - Айда!
– - Мурза повернулся и пошел к дому, крикнув с полдороги конюху, чтобы тот еще помазал рану травяным отваром на сале.

Дом мурзы Айваза Мансурского мало чем отличался от простои сакли зажиточного татарина. Тот же резной балкончик, те

же чисто выбеленный стены и окна с решетками, та же плоская земляная кровля. Только конюшня не помещалась внизу, под жилыми комнатами, а стояла особо, в конце двора, вместе с другими хозяйственными строениями и табачным сараем. За домом и постройками тянулась полуразрушенная и мшистая, старинная стена, -- очевидно остаток, какой-то древней крепости ханских времен. Пролом в стене, образовавший подобие ворот и запиравшийся на ночь тяжелыми жердями, вел во двор, поросший низкой зеленой травой и репейником. Быть может, за этою толстой зубчатой стеною буйные мурзы Мансурские, предки Айваза, не раз бунтовавшие против хана, укрывались от его справедливой мести, окруженные своими приверженцами и челядью. Быть может, здесь же рукою брата был обезглавлен удалой Алей Мансурский, наводившей страх на всю окрестность своими разбойничьими наездами. Теперь старые стены, обвалившиеся от времени, обветренные непогодами, стояли хмуро и тихо. Лишь от степных волков защищали они отары и стада молодого Мансурского, смутно знавшего о своих отдаленных предках, когда-то богатых и сильных, а теперь оставивших ему в наследство только седые развалины, да несколько сот десятин земли, приносившей небольшие доходы.

Мурза был сильно огорчен болезнью любимого коня. Если он и не жалел лошади на скачке, то не жалел и себя, рискуя сломать шею где-нибудь на краю крутого оврага или на горной тропинке. Не даром он был славным наездником. Всегда первый на свадебных скачках, Айваз скорей загонял дорогую лошадь, чем уступал скаковой приз сопернику. Но более всего он прославился своим лихим наездничеством в скачках другого рода, более трудных и опасных, чем рвы, насыпи препятствия, которые перепрыгивают на своих кровных скакунах татарские джигиты и всадники с побрякушками на ногах. О, Айваз никогда не надевал мундштука на свою лошадь! Его сильная рука сдерживала на всем скаку самого бешеного коня и на краю пропасти.

Вот они, грозные скалы Хая-баш! Зеленая степная равнина оканчивается голыми камнями, которые, круто оборвавшись, образуют головокружительную стремнину. Отвесной стеною, испещренной глубокими впадинами, подымаются здесь скалы над синеющей внизу долиной. Жутко склониться над этой бездной, жутко заглянуть в нее... Что если поскользнется нога, если оступишься, неверно опершись на камень? Там и костей не соберешь! Недаром эти скалы называются Хая-баш -- скалами мертвой головы. Не мало удалых голов сложили здесь лихие татарские наездники.

Вон, в зеленой степи на взмыленных иноходцах, одетые в богатые наряды, с раскрасневшимися лицами и сверкающими глазами вытянулись в ровную линию всадники Ахмеджита. Почти все мурзаки и немного простых джигитов. Иные пьяны, -- все прямо со свадебной пирушки.

– - Айда, айда!

И отделившись от линии, во весь дух на горячем коне летит, как стрела, к крутому обрыву смелый наездник... за ним другой, третий...

Айваз впереди всех. На самом краю обрыва, на всем скаку, отклонившись назад и натянув поводья, он вдруг осаживает разбежавшуюся лошадь... Заржав от боли и ужаса, она оседает на задние ноги... подковы, стуча и скользя по голому камню, вышибают искры... град мелких валунов катится в бездну, и вот что-то рядом оборвалось, ахнуло и ринулось с обрыва... это не удержался соседний всадник... вместе с конем он исчез за краем стремнины, и только прах кружится на опустелом месте... Страшная игра, страшная скачка!

На таких-то скачках

отличался Айваз, красивый, статный и румяный, как молодые витязи доброго старого времени, как дед его Алей, на которого, быть может, он походил и лицом, и станом, и беспечной удалью.

Не мудрено, что татарские красавицы заглядывались на него. Но сам он заглядывался на них еще больше, умел угадать тонкие брови и алые губы под самой скромной чадрой и даже родинки окрестных красавиц знал наперечет. Много на это ушло червонцев и серебряных турецких монет, и доходы с земель и стад его таяли с каждым годом. Но когда тает сердце, кто думает о тающих деньгах? Кто вспоминает о прошлогоднем снеге? Едва ли скряга лучше и умнее записного мота, и дед Алей весело усмехнулся бы, поглядев на Айваза.

Но не добром поминали его в окрестных деревнях старики и солидные имамы в особенности. Молодежь любила лихого мурзу за его джигитскую удаль и щедрость; многие уланы, которым он помогал красть невест у богатых и непокладистых родственников, были его кунаками и приятелями. Недолюбливали его кадии и мюдерисы -- за гордость и неуважение к законам шариата, мурзы и беи за якшанье с голытьбой из соседних аулов, и все старые мужья округи за то, что их гаремы не были безопасны от его посещений. Говорили даже, будто он не соблюдает Рамазана и пьет вино с гяурами. Добрые мусульмане косились на него в мечети, но он там бывал редко и предпочитал веселую бузню старого цыгана Джелиля и базарные кофейни, где много толпится народу и звенят певучие саазы странствующих шаиров и музыкантов. Там, молча посасывая чубук дымящегося кальяна, сидел он, поджав ноги, на подушках красного дивана и слушал грустные гортанные песни о далекой старине и сказочных богатырях. Кендже-Осман, Кер-Оглу и славный Демерджи были его любимыми героями.

Иногда в бузне затевалась пирушка. Звенели и трещали бубны, и заливались скрипки прохожих цыган, ходили по рукам кувшины, выплясывался лихой чабан-авасы, и подгулявший Айваз, низко сдвинув на левую бровь -- все-де мне ни по чем!
– - свою бахчисарайскую шапочку, начинал швырять в толпу мелкой монетой, или, хватаясь за кинжал, поднимал, сам не зная за что, кровавую ссору с первым встречным.

Но все это было в обычае и не вызывало особых осуждений. Другое дело -- похождения молодого мурзы с сельскими красавицами. От этих похождений многим приходилось солоно, и не одного врага нажил себе Айваз непрошеным вмешательством в чужие семейные дела. Тут сказывались в нем все наследственные пороки его старинного рода, все его мурзацкое своеволие и дикая необузданность страсти. Один из таких подвигов Айваза долго оставался в памяти татар деревни Мамут-Султан. Одни рассказывали о нем со смехом, другие, близко причастные к делу, с яростной жестикуляцией и проклятиями. Вот что проделал Айваз.

Почтенный хатип деревни Ягья Аджи-Осман-Оглу сидел на балконе своего дома с гостем, бахчисарайским мюдерисом, и пил кофе. Оба, находясь в превосходном послеобеденном настроении, разговаривали о рае Магомета и о цене на табак.

– - Кто это?
– - сказал мюдерис, указывая на красивого джигита, который показался за поворотом и, гарцуя, лихо вертелся на вороном иноходце по узкой улице.

– - А, -- отвечал хатип, -- это один из наших соседних мурз, промотавший отцовские имения на устройство чужих свадеб!

– - Хороший, должно быть, человек... помогает неимущим.

– - Да, очень хороший: обманет обещаньями да подарками честную девушку, а там, чтобы не отвечать перед людьми и Аллахом, глядишь, и навяжет кому-нибудь... И чего только мусульмане смотрят! Кажется, трудно ли приглядеть дома за родною дочерью? Ведь целый день на глазах! Вот хоть бы моя Айше!
– - за водой из дому без призора не пускаю....

Но тут почтенный хатип вдруг весь съежился и побледнел. Мурза соскочил с лошади как раз у его дома.