Могильный червь
Шрифт:
Он ухватился за перила.
Он сделал второй шаг, прежде чем у него закружилась голова, и реальность, казалось, разлетелась вокруг него на молотобойные, взрывающиеся пурпурно-черные точки. Именно тогда он понял, что не дышит, что его дыхательное горло закрыто до крошечного отверстия. Он понял это так же, как и то, что его тело боролось против него. Ему действительно не хотелось подниматься по этим ступенькам, поэтому он подтягивался, держась за перила лестницы, его сердце было таким тяжелым, что казалось, будто кирпич колотится в груди.
Ты хотел увидеть ее, придурок, и теперь увидишь.
Наверху, в коридоре, он
И сейчас.
И всегда.
Он открыл дверь. Да, горели свечи – три или четыре на комоде – и Тара сидела на полу, обхватив себя руками, и мягко раскачивалась взад-вперед. Она что-то бормотала себе под нос.
– Тара, - сказал он.
Она встала, совершенно голая, и он впился в нее взглядом. Его внутренности, казалось, втянулись в себя. На бедрах, животе, руках и даже на груди виднелись порезы. И, судя по их виду, совсем недавние. Так что - либо она проползла нагишом через кустарник, либо...
– Тара?
– спросил он.
– Что с тобой случилось?
Она шагнула вперед, и ее лицо было похоже на бледное пятно жира, глаза с красными ободками провалились в темноту. Она потянулась к нему, и что-то внутри него на мгновение сжалось, потому что длинноногая, колеблющаяся тень, которую она отбросила на стену, на мгновение стала похожа на какую-то высохшую старую ведьму – скрюченная и искривленная, руки, как искривленные ветви мертвого дерева. Но это было воображение, игра света, потому что женщина, идущая к нему, определенно была Тарой: высокая грудь, длинные ноги, темные волосы, ниспадающие на одно плечо, ее ненасытный сексуальный аппетит на полном показе.
– Раздевайся, - сказала она.
– Но, Тара...
– Давай же, - сказала она, и в ее голосе прозвучал намек на то, что она больше не будет просить, и ее голос... это было все равно, что окунуться в янтарь, раствориться в нем, быть заключенным в него.
Был момент странного, атавистического страха, но он быстро исчез.
Он сделал, как она просила, хотя и знал, что все это неправильно. Его разум прыгал от противоречивых, кружащихся темных мыслей, он был почти смущен, осознав, что у него эрекция. Было так много вопросов, на которые нужно было ответить, и так много вещей, которые нужно было решить, и все же он был здесь, позволяя легко соблазнить себя. Мысленно он увидел лицо Фрэнка и почувствовал себя виноватым. Затем Тара оказалась на нем, обвиваясь вокруг него, как вьющаяся лоза, паразитическая поросль, и он позволил этому случиться в шокирующем проявлении тепла и потребности. Она толкнула его обратно на кровать и взяла в рот, не столько губами или языком, сколько зубами. Покусывая, как будто она дразнила не его, а себя, просто немного попробовав, прежде чем вонзить зубы. И, несмотря на все страхи, тревоги и смятение в мозгу Стива, ему это нравилось. Затем она оседлала его, и не было ни нежности, ни любви, все было просто животной похотью, неистовой, дикой, даже болезненной. И когда это закончилось, он лежал там... потливость, боль и ещё раз боль. Она укусила его в плечо и до крови поцарапала его плоть. Его бедра были в синяках там, где ее бедра врезались в него.
Лежа в темноте, он знал, что это неправильно.
Тара могла быть очень изобретательной в постели.
Но она была не такой.
Он предположил, что это внутреннее смятение, проявляющееся вовне. Это звучало как полусумасшедший кабинетный психоанализ, но он ни на мгновение в этом не сомневался. Что-то было внутри нее, что-то темное, что-то неизвестное, что-то пугающее, и он только что взглянул на это. Он видел, как оно ухмыляется ему, пахнущее мясом существо с зубами, когтями и, да, аппетитом.
И я не слишком горд, чтобы признать, что эта женщина пугает меня до чертиков.
Он смотрел на нее в темноте. Ее плоть была горячей, потной и пульсирующей. Он попытался раз, а затем ещё раз заставить ее заговорить, но она ничего не сказала. Она крепко прижалась к нему, дыша тихо и ровно, и язык ее тела сказал ему, что она жаждет молчаливой, давящей физической связи, и не более того.
Он закрыл глаза.
Обнимая ее, он заснул.
63
Когда Фрэнк Дюваль вошел в отделение неотложной помощи клиники Мишн-Пойнт, его рубашка была вся в крови. Он был одурманен, его рука чувствовала себя так, словно была ободрана до крови. Но он не запаниковал, потому что это было не в его характере. Он подошел к окну и спокойно сказал:
– Думаю, мне нужно наложить пару швов.
Что заставило людей двигаться очень быстро. Как оказалось, ему нужно было больше, чем пара. Потребовалось восемь швов, чтобы закрыть рану на руке, и еще пятнадцать, чтобы закрыть рану на ребрах.
Они хотели знать, как это произошло, и он рассказал им какую-то сумасшедшую, запутанную историю о том, как он потерял равновесие и упал в мусорное ведро с металлоломом, что было полной чушью, и даже они это знали, но к тому времени он был накачан обезболивающими, и ничто не имело смысла, когда он то приходил в сознание, то выходил из него.
Теперь, моргая, он пришел в себя. Его бок болел, руку пронзила тупая, тихая гудящая боль. Во рту у него пересохло, а мысли пытались плыть против успокоительного. Ему нужно было кое-что сделать и кое-куда пойти. Но как только он сел, комната закружилась, и он упал обратно в кровать, почти сразу провалившись в сон.
64
Ты слишком стар для этого дерьма.
Припарковавшись за два дома от дома Кумбсов, Бад Стэплтон продолжал наблюдать. Ночь стала холодной, и он чувствовал холод в своих старых костях и усталой крови. Что ему было нужно, так это хороший глоток виски, чтобы согреться, но он уже много лет не держал его при себе. Маргарет этого не одобряла.
Последнее, что мне нужно, это чтобы один из местных полицейских зашел и обнаружил меня сидящим в своем грузовике с банкой на коленях.
В этот момент он осознал, как возраст подкрался к нему и украл солнечный свет из его тела. Он устал. Ему было холодно. У него болела спина. Его колени пульсировали. Боже милостивый, и подумать только, что его старое тело когда-то было молодым, подтянутым и способным. Он бежал по полям, перепрыгивал через заборы и со смехом бросал его в кучи листьев. А однажды, в старшей школе, он пролетел шестьдесят ярдов для приземления с двенадцатью секундами, оставшимися на часах. Та ночь была очень похожа на эту. Но тогда, когда ему было семнадцать, осенний холод придал ему сил и бодрости, ему захотелось бежать и никогда не останавливаться. Теперь ему просто захотелось свернуться калачиком в коробке и мечтать о вечности.