Молния Господня
Шрифт:
Взгляд синих бездонных глаз странно расслабил Леваро. На него смотрел Христос. Душа замерла в нём, потом оттаяла. Он слабо кивнул, и вдруг, почувствовав, что голова кружится и ноги не держат, опустился на стул. Неожиданные слова Империали не успокоили его и не утишили боль, но прогнали чёрный помысел о смерти, смягчили унижение. Обхватив голову руками, Элиа вонзил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться. Дышать стало чуть легче.
Прошло несколько минут.
— Знаете, — неожиданно, в неосмысленном им самим порыве откровенности пробормотал Леваро. Возможно, просто потому, что расслабленный дух не мог удержать в себе свою тоску, боль рвалась наружу, томила его и искала выхода. — Я десять лет лгал жене. Я любил её. Любил, но лгал. И вот… Паолы нет. И я свободен лгать сколько угодно, но — незачем. И… И некому… Я прелюбодей и подлец, вы правы. И странно как раз то, что я, стократно изменявший, теперь хочу быть верным. По-настоящему, до конца. Но поздно. Некому… незачем. — В глазах Элиа стояли слёзы.
Инквизитор понял, что бессонница у Леваро хроническая. Понял и причины. Совесть, страшный чёрный нетопырь, днём отсыпающийся где-то в тёмных дуплах и расселинах души, но вылетающий во мраке, острыми, как иглы, зубами впивался в него ночами и пил кровь, высасывая силы, изводя и мучая. Леваро видел в своих изменах причину смерти жены и сиротства своих детей, и не сильно, видимо, ошибался, ибо глупцом куда как не был. Что там произошло?
При этом Джеронимо отогрелся. Да, он знал теперь слабость Леваро, но человек такого покаяния не потерян для Господа.
— Вы правы, мессир Империали. И не важно, очень или не очень. Подлец только и заслуживает… За всё, что я вытворил в эти годы… Зря вы этого не сделали, — с неожиданным злобным ожесточением пробормотал Леваро.
Вианданте на мгновение растерялся. Он уже понял этого человека, и счёл, что они сработаются. Последние слова Леваро не сразу были осмыслены инквизитором, — именно потому, что слабость подчиненного была уже прощена им и забыта. Но, поняв, что имел в виду Леваро, Вианданте вдруг расхохотался — легко и самозабвенно.
— Увольте, Элиа. Вы с ума сошли. — Странно, но именно этот смех вдруг бесконечно сблизил их. — Quod non. Всё, что угодно, только не это Если душа алчет епитимьи, ну, можете от моего имени распорядиться, Подснежник вкатит вам десяток плетей. Будете настаивать — ну, могу и я, конечно… пару раз — больше вы не выдержите, — он окинул критическим взглядом аскетичную фигуру фискала. — Но этого я сделать не могу, не просите. — Он наклонился к Элиа и с насмешливой ласковостью проронил, — не хотелось бы задевать ваше самолюбие, но вы недостаточно красивы, чтобы потревожить покой моей плоти.
— Да это я так…
И оба снова расхохотались, как шелуху, стряхивая с себя нечеловеческое нервное напряжение, подозрительность, недоверие, боль…
Прошедший вечер, прояснивший их отношения, забрал, однако, у обоих больше сил, чем им показалось. И это стало очевидным наутро, когда Аллоро смог разбудить Джеронимо, только плеснув ему в лицо ледяной колодезной воды, что касается Леваро, оставшегося ночевать у них в гостиной на тахте, то ему потребовался для пробуждения целый ушат. Проснувшись, Леваро никак не мог поверить, что уже давно пробило десять. Элиа плохо спал уже несколько месяцев — просто на пару часов проваливался в мутный сон с тревожными и отравляющими душу воспоминаниями, но вчера впервые уснул, как убитый.
Торопливо перехватив, не разбирая вкуса, какую-то снедь под ворчание синьоры Бонакольди о том, что день, начатый с проглоченного на ходу завтрака, редко задается, они поспешили в зал, где их уже дожидались трое из дежуривших всю ночь денунциантов.
Улов был, хотя и достаточно неожиданный.
София никуда не выходила из притона, но при этом отказала трём клиентам, оставив лишь пятерых — три девочки не принимали, а две — тонкие натуры — были так потрясены ночью в стенах Трибунала, что разболелись. София сама заперла входную дверь и долго сидела в своём чулане — что-то подсчитывала. Не иначе — вчерашний убыток. За дверью наблюдали и снаружи. Но никто не приходил.
Элиа разочарованно щёлкнул пальцами.
…Но около четырех утра из комнаты немочки Маделины вышел синьор Джованьоли, местный негоциант, и прошёл в чулан к Софии. Разговаривали тихо, но одному из наблюдателей удалось расслышать разговор через отверстие в стене. Речь шла о том, что надо было просто вовремя избавиться от Лучии, если же теперь она проговорится, доминиканские псы могут учуять и Ньево, и Алеарди, и выйти на Джусти. «Непременно, промурлыкал Джеронимо. И учуем, и выйдем». «Нельзя, ясное дело, было оставить труп у чертовой твари, но надо было оттащить его на кладбище или в лес, идейка Джусти с лупанаром была, конечно, на первый взгляд, соблазнительна, но теперь может обернуться бедой». Синьора София даже выразила неосуществимое желание: «Лучше бы он оставался в живых».
Аллоро был разочарован. Он ждал большего. Вианданте был доволен. Большего и ожидать было нельзя. Наблюдение можно снимать. Он отпустил агентов. Обернулся к Элиа. «Названные имена что-нибудь говорят?» Леваро недоумевал. «Да, но это… Доменико Джованьоли — торговец. Кстати, конкурент братьев Спалацатто. Ньево, кажется, помощник на лесопилке, Алеарди — столяр-краснодеревщик. Ну а Джусти… Господин инквизитор уже отметил его». «Что? Я? Я ещё никого здесь не отмечал». «Осмелюсь напомнить, на городской площади в день приезда его милость отметили своим вниманием Сандро Дзокколо, но „Копыто“ — это кличка. Он Сандро Джусти. Глава местного ворья, которым он и заправляет, как вы метко изволили заметить. Можно понять, что связывает дровосека с краснодеревщиком, можно найти связи купца с жульем. Искать связь Софии с Джованьоли нечего — она налицо. Она содержательница притона, он — хозяин дома, где притон расположен. Она сделает всё, что он скажет, тут вы были правы. Но как связать их всех друг с другом, а главное — с Гоццано? И, самое важное, про какую тварь идёт речь?» «Не умножайте сущности без необходимости, дорогой Леваро. Есть пятеро, знающие тайну гибели Гоццано. Нам пока не о чём спрашивать их — всех, кроме Джованьоли. Он знает „чертову тварь“, кроме того, как я понимаю, далеко не аскет. Вызвать на допрос, якобы как свидетеля по одному из проводимых дел, привести к присяге, а потом неожиданно спросить, где провёл ночь, и задать вопрос о ночном разговоре с Софией. Либо распутник сознается от растерянности, что я лично ему очень рекомендую, либо… На основании показаний денунциантов понятно, что он имеет непосредственное отношение к гибели инквизитора Гоццано. Это допрос третьей степени. Привыкший нежить плоть по лупанарам дыбы не выдержит».
— Ну, а если будет упорствовать?
На лице инквизитора появилось выражение недоумения, смешанного с недоверием. Казалось, он не видит тут никаких сложностей и удивлен тем, что кто-то находит проблемы там, где их нет.
— Я же сказал, Леваро, к часу моей проповеди в воскресение я должен знать, что произошло с Гоццано. Сегодня только седьмое число. У нас ещё целый завтрашний день. Впрочем, я не думаю, что будут затруднения. Отрядите нескольких человек, приведите его ближе к ночи, и займитесь… Но чрезмерно не усердствуйте, ведь на дыбе, как неоднократно отмечали в своём великом труде отцы наши Шпренгер и Инститорис, любой оговорить себя может. Но я уверен, этого не потребуется. Нужно узнать имя владелицы дома, где был убит или умер Гоццано. А в идеале — узнать, что связывает её с тремя остальными. За Ньево, Алеарди и Джусти следить, глаз не спускать. Арестовать, как только будут получены показания Джованьоли. — Вианданте лениво потянулся. — Пора сочинять воскресную проповедь, а вдохновения нет, — горько пожаловался он.
Жизнь подтвердила правоту Джеронимо. Изнеженный толстяк визжал что-то об оговоре, запирался в течение получаса, но распоряжения о пытке не потребовалось. Потрясённый показаниями денунциантов, он понял, что рискует прожить остаток дней в камере Трибунала. «Он не имеет никакого отношения к смерти инквизитора!», верещал купец. Двое писцов деловито скрипели стилами, записывая на вощеных дощечках его показания. Он виновен только в том, что не донёс на мерзавцев, но ведь донеси он, кто дал бы за его жизнь хоть ломаный грош? «Как погиб Гоццано?» Он не знает. Он просто пришёл по записке Дзокколо в дом его любовницы Леонарды Белетты. «Сестры арестованной Трибуналом повитухи?» «Да». «Что было в записке?» Купец замялся. «Уж не предлагал ли он вам вещички братьев Спалацатто, вытащенные до поджога?» — невинно поинтересовался Леваро. «Нет-нет! Он тут не причём! Копыто хотел просто предложить ему кое-что на продажу, ведь он собирался в Рим». «Краденое?» Джованьоли развёл руками. Откуда он мог это знать? Леваро кивнул. «Разумеется. Итак, что же было дома у Леонарды?» «Там был труп Гоццано». «Так он вас что же, поглядеть на убитого им позвал, что ли?» «Нет… я…» «Вы лжете, Джованьоли. Готовьте дыбу». «Нет-нет! Гоццано, ему просто подсунули записку, что хотят донести, но боятся идти в Трибунал и назначили встречу на лесопилке, а когда он там появился, Ньево оглушил его, и вместе с Алеарди, они дружки, доставили его к Леонарде. Это они потом пьяные болтали. А чертова Леонарда воткнула ему спицу в ухо. А я не виноват!» «Кому пришла в голову мысль оставить его в блудном доме? Вам?» «Нет-нет! Просто Копыто сказал, что будет лучше всего оставить труп в моём лупанаре, мол, сама же инквизиция всё и покроет при таком-то позоре». «И вы согласились? Почему?» «Я…» «Ну же!» «Сами подумайте — это же Дзокколо! Прикажи Копыто, его парни разнесут мои лавки вдребезги! Что я мог сделать?!»