Молния Господня
Шрифт:
Прокурор заметил монаху, что весьма странен факт, что столь большая добродетель оказалась в тринадцати женщинах, молодых и красивых, но отнюдь не в трёх старых и в одной, которая была дурна собой. Обвиняемый, злоупотребляя Священным Писанием, с упорством основывал свою невиновность на мнимом разрешении во время откровения, и не смущаясь, ответил: „Святой Дух дышит, где хочет“.
Настал решительный момент. Его спросили, не имеет ли он что-либо ещё сказать, потому что его предупреждают во имя Бога и Святой Девы Марии сказать правду для успокоения совести. Если он это сделает, Святая Инквизиция с присущими ей состраданием и снисходительностью воспользуется этим по отношению к обвиняемому, который искренне признается в своих проступках; в противном случае с ним поступят согласно с тем, что предписано справедливостью и сообразно с инструкциями и основным законом, так как всё уже готово для окончательного приговора. Обвиняемый ответил, что ему нечего прибавить, потому что он всегда говорил правду и признавал её.
Империали сидел молча, предоставив вести процесс прокурору. До этого лично спустился в каземат и проверил, достаточно ли просторна камера заключенного, поинтересовался у Подснежника, не подвергается ли обвиняемый, упаси Господь, каким-либо притеснениям? При знакомстве с людьми Трибунала Вианданте полагал, что прозвище Подснежник палач мог получить только в насмешку, и ожидал увидеть человека, похожего на встретившегося ему в гостиной Вено Томазо Таволу. Однако Буканеве оказался стройным и щуплым перуджийцем, блондином, отличавшимся весьма смазливой мордашкой, характером незлобивым и добродушным, он был любимцем Гоццано да и вообще всего Трибунала. Леваро, на вопрос инквизитора, справляется ли Буканеве со своими обязанностями, удивлённо пожал плечами. Почему нет? Сейчас Подснежник, которого вообще-то звали Энрико Адальфи, поинтересовался, будет ли применена к еретику пытка? Инквизитор отрицательно покачал головой. Негодяй не извергнут из сана, он — духовное лицо. Да и не запрети этого закон — пытку он не применил бы, ибо Империали… весьма радовали запирательство и горделивая глупость капуцина.
Хвати у дурака ума сказать, что совесть побудила-де его, заглянув в себя с большим старанием, признать, что впал в ошибку, настаивая на своей невиновности, признай глупец свою вину и попроси прощения и епитимьи, заяви, что был ослеплён, считая достоверным явление Христа, ибо должен был признать себя недостойным столь великого благоволения, — идиот уже сошёл с одной ступени эшафота.
Признайся мерзавец, что всё — ложь, и на самом деле он придумал всё это как средство, показавшееся самым удобным для удовлетворения похоти, — и в деле не оказалось бы еретика, а налицо был бы просто лгун, лицемер и соблазнитель, из высокомерия являющийся к тому же гордецом и клятвопреступником, но за это Стивалоне был бы приговорен к заключению на пять лет в монастырь своего ордена, к лишению навсегда полномочий духовника и проповедника, к отбыванию нескольких епитимий со строгим воздержанием от пищи, к занятию последнего места в братстве, где не мог, подобно другим монахам, пользоваться правом голосования по делам общины; кроме этого, он должен был выдержать в монастыре наказание кнутом от руки всех монахов и бельцов, и каждого из них отдельно. Наказание должно было быть исполнено в присутствии секретаря инквизиции после того, как будет прочтен приговор; оно должно быть повторено в монастыре, куда его приведут, при тех же обстоятельствах. И всё.
Правда, если процесс и повернулся бы таким неблагоприятным образом, долго распутнику всё равно было бы не прожить. Джеронимо было известно, какому обхождению среди монахов подвергаются совершившие такое преступление. Многие из тех, кого приговаривали к подобному, ползая на коленях, умоляли о разрешении провести пять лет своего заточения в тюрьмах святой инквизиции вместо отправки в их монастырь. Но теперь он спокойно зачитал приговор нераскаянному еретику, и — secundum normam legis — брезгливо послал развратного подлеца на эшафот, не удостоив аутодафе в каземате своим присутствием.
Блудных духовных дочерей капуцина разослали в двенадцать разных женских монастырей.
Леваро оказался прав в своём циничном пророчестве о сложностях, ожидавших Джеронимо после представления горожанам, вернее, горожанкам. Оглашённый указ дал возможность десяткам похотливых жён, вырядившимся как на бракосочетание, посещать Трибунал и требовать встречи с инквизитором под предлогом денунциации.
Вся эта канитель утомляла Джеронимо, как галеры каторжника. По современной моде вырезы дамских платьев оставляли почти открытыми грудь и плечи, но некоторые жалобщицы были готовы и на большее. Вианданте в конце первого дня приема высказывался резко, но не грубо, но постепенно в его комментариях стали проскакивать и те выражения, которые, по его мнению, высказанному несколькими днями раньше, были недопустимы в речи монаха и патриция. Позволял он себе их, правда, изредка, и только в отсутствие Аллоро, но, когда с целью пожаловаться на сердечные боли, вызванные, вероятно, сглазом завистниц, к нему явилась в сиянии женских прелестей толстая донна Теофрания Рано и, схватив его за руку, приложила её к тому месту, которое, по её мнению, подверглось злодейскому сглазу, а другой рукой попыталась дотянуться до его мужского достоинства, Вианданте, сжав зубы и с трудом выпроводив её за дверь, пренебрегая присутствием друга, выругался так, что Гильельмо от неожиданности и испуга выронил из рук огромный том Аквината и зашиб им себе ногу.
— Che cazzo vuòi? С'è da impazzire!!!
Инквизитор послал слугу за водой и долго, злобно морщась, мыл ладонь, сохранявшую запах пота и резеды, ненавидимый им с детства. Приказал проветрить комнату, в которой от обильного смешения ароматов, выливаемых на себя прелестными жалобщицами, действительно, невозможно было дышать. Ещё больше разнервничался, услышав за спиной странный звук, похожий на сдавленный хохот и хотя, обернувшись, увидел на лице прокурора-фискала отрешённое от мирской суеты выражение глубокой задумчивости, вызванной, видимо, благочестивыми размышлениями над томом „Malleus Maleficarum“, не обманулся в происхождении звука. Сукин хвост ещё и насмехается?
— С завтрашнего дня, Леваро, вы будете сидеть там вместо меня!
Леваро отрицательно покачал головой. Как бы ни так! У него есть свои обязанности по ведению следствия. Он на службе, а не в услужении, и в его задачу не входит защита инквизитора от блудных искушений.
Вианданте закатил глаза к небу. О, Боже!
— Джельмино, мальчик мой, иди, распорядись об обеде, — попросил он.
Как только за Аллоро закрылась дверь, Вианданте веско заявил синьору Леваро, что тот весьма мало понимает в том, что является искушением для монаха. Может быть, согласился Леваро, он ведь не монах. Откуда ему знать? Но долг предписывает именно ему, инквизитору, принимать доносы и жалобы горожан. „Уж не собирается ли он манкировать своими обязанностями?“
Джеронимо обжёг наглого шельмеца взглядом, но промолчал. После памятного им обоим объяснения в доме лесничего инквизитор не позволял себе критических выпадов в адрес подчинённого. Справедливости ради следовало заметить, что Леваро блестяще справлялся со своими обязанностями, ремесло своё любил и вкладывал в него всю душу. При этом полученный от мессира Империали урок имел последствием жесткий вывод, сделанный Леваро: если не хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги — нечего и стелиться ковром. Его шутовство не исчезло, ибо было свойственно ему от природы, но если раньше он был в отношении к вышестоящим шутом заискивающим, теперь шутовство проступало дерзостью. Леваро не только отваживался высказывать своё мнение, но и имел наглость нахально отстаивать его. Но обретённое, а, точнее, мучительно обретаемое им чувство собственного достоинства, к его изумлению, не раздражало инквизитора, но поощрялось Вианданте, который относился к Элиа с неизменной мягкостью.
Впрочем, как с удивлением отметил Леваро, присмотревшись к инквизитору, тот вообще редко раздражался, был постоянно кроток и ровен в общении, нрав имел гармоничный и незлобивый, в отношении же к собрату Гильельмо, малышу Джельмино, порой проступала даже ласковая нежность. Экспансивные всплески, вроде описанного выше, происходили нечасто, и, как заметил прокурор, всегда были связаны с дурными искушениями, коих инквизитор не мог избежать, ибо они были, увы, неотъемлемой частью его должностных обязанностей.
Сейчас Леваро закрыл окно и заметил, что, хоть он не может постоянно торчать в Трибунале, но завтра, так и быть, готов сделать одолжение его милости и помешать городским красоткам стащить с него мантию и разорвать штаны в клочья. Вианданте откинулся в кресле и застонал. „Господи, что же это?“
Вопреки пониманию суетного мира сего, искушение монаха инаково соблазну мирскому. Джеронимо были тоскливо неприятны ухищрения женской похоти, в своей отстранённости он отчетливо видел их и раздражался. Он, поставленный перед неизбежным и страшным выбором людей Духа — выбором между Наслаждением и Свободой, и — принужденный выбирать между ними, выбрал Свободу.