Молодинская битва. Риск
Шрифт:
С особенным удовольствием Иван Вельский целовал хозяйку, принимая из ее рук очередной кубок.
Потехе, однако же, час, а делу — время. Поклонился Вельский хозяйке низким поклоном, перекрестился на образа, висевшие в красном углу под лампадой, и попросил князя Воротынского:
— Веди в свои покои.
Когда они остались вчетвером, Иван Вельский сразу же заговорил о том, ради чего приехал. Не стал ходить вокруг да около.
— Известно ли тебе, князь, что князь Юрий Иванович Дмитровский, дядя государев, оклеветан Андреем Шуйским и, хотя клевета сия доказана, все же заточен Еленою?
— Ведомо. Я тогда в Москве жил.
— Известно ли тебе, князь, о беззаконной связи Елены с Овчиной?
— Слух доходил. Только с трудом верится в это. Она же — царица, а не шлюха.
— Шлюха! К тому же — жестокосердная. Князя Андрея Ивановича Старицкого, младшего дядю царя, тоже намерена оковать.
— Не сокрушусь. По его милости я сколько лет в темнице цепями звякал!
— Князя Михаила Глинского, кто восстает против Елениной связи с Овчиной, тоже грозится оковать!
— Предателю туда и дорога. Всех, у кого служил, предавал, а теперь в добродетель играет. К тому же, не верю я, что он искренне сменил папство на православие. Не верю!
— Ну, а то, что в опале князья Оболенские, Пронский, Хованский, Полецкий, боярин Михаил Воронцов, разве не выказывает жестокого нрава Елены. Да и она тоже — иноверка.
— И правда, не русских она кровей. [141] И папистка [142] в душе.
— А царь Иван Васильевич, сын ее, чьих он кровей? Глинских? Вот и прикинь, сподручно ли нам, князьям родовитым, шапки ломать перед бабой-иноверкой, перед сыном ее малолетним, тоже неведомо каких кровей? Будет ли он радетелем Земли Русской или своей гордыни ради самодержествовать, думать да гадать только остается.
141
…нерусских она кровей… — Родоначальником князей Глинских, литовских магнатов, перешедших в нач. XVI в. на службу в Московское государство, считается один из сыновей темника Золотой Орды Мамая, владевшего в Приднепровье г. Глинск.
142
Папистка — католичка.
— Что советуешь?
— Податься к Сигизмунду. Я к тебе с дружиной своей прибуду и — пошлем Елене письмо, что больше ей не присяжники.
Тихо стало в княжеских покоях. Владимир и Михаил, молчавшие до этого, от удивления от столь смелых речей, после такого откровенного предложения даже дышать перестали. Долго не отвечал Ивану Вельскому князь Воротынский. Думал. Наконец вымолвил всего одно слово. Твердо:
— Нет!
— Ты, князь, сыновей спроси, прежде чем некать. Самолично их будущее решаешь, не спросивши, мило ли им прозябать здесь, на порубежье, забытыми Еленой и боярами думными?
— Временщики Телепневы не вечны! — упрямо ответил князь Воротынский. — Россия — вечна.
— Думаешь, Шуйские или Глинские о тебе и князьях юных вспомнят? — продолжал Иван Вельский, Словно не слышал последних слов князя. — Не надейся. Шуйские себя государями видят по роду своему, [143] а Глинские — прощелыги. Тоже своего не желают упустить или хоть чуток потесниться. Нас, Вельских, и то ни в грош не ставят, а Воротынские для них — пустое место. Им наплевать, что род ваш более знаменит, чем самих Глинских. Не упрямься, князь, а спроси сыновей, здесь ли им по душе, либо в Вильне блистать, иль в самом Кракове?
143
Шуйские себя государями видят породу… — Шуйские — княжеский и боярский род, Рюриковичи, они вели родословную от брата великого князя владимирского Ярослава Владимировича.
— Воля гостя, — без охоты, подчеркивая вынужденность совета с сыновьями, обратился к ним князь. — Вы все слышали, наследники мои, князья юные. Что скажете?
— Что ты, батюшка, сказал, то и мы повторим, — склонил русую свою голову княжич Владимир. — Мы — единое целое.
— Спасибо, сын! А ты что скажешь, Михаил?
— Повторю сказанное братом.
Князь Воротынский, довольный, развел руками.
— Не обессудь, князь Иван, за попусту потраченное тобой время, но слово наше твердо: под Сигизмунда не пойдем. У него тоже не мед, если в паписты не перекрестишься, а мы — православные, слава Богу, и честь державы нашей православной станем блюсти усердно. Здесь ли, на засечной черте, либо где в другом месте, куда государь пошлет. Доля княжеская — воеводить честно.
Явно расстроенным уезжал князь Иван Вельский, забыл даже, что собирался для отвода глаз побывать хотя бы на одной стороже. Сразу направил коня в Серпухов. Угнетало его и сомнение, верно ли поступил, открывшись Воротынскому, особенно при детях его, и призвав его в сообщники. За отказ Бог ему судья, а вот чего доброго в Верховную думу и правительнице гонца с наветным письмом пошлет, тогда уж несдобровать.
Князю Воротынскому так бы и следовало поступить, коль скоро он искренне не желал ослабления России ни своей изменой, ни изменой других князей, считая переметников не достойными уважения людьми, но обида на Верховную думу, на самою Елену, вовсе его забывших, все еще не проходила, к тому же он считал последним делом нарушать закон гостеприимства: не осуждать гостя, как бы он себя ни вел, не выносить на всеобщую молву то, о чем велась с гостем беседа. Это князь Воротынский считал для себя святым.
Правда, он намеревался переехать на какое-то время в московские свои палаты, чтобы снять с себя возможные подозрения, если кто другой, с кем князь Иван Вельский станет вести подобные речи, выдаст его, а верховникам и царице станет известно, что бывал Вельский и у него в гостях, — опасался Воротынский незаслуженной опалы, хорошо знал, что тогда не избежать допросов, а то и пыток; но скорая поездка в Москву не сложилась, а причиной тому стала новая сакма, прорвавшаяся через засечную линию.
Появилась она нежданно-негаданно. Ни станицы, высылаемые из сторож в Поле, ее не обнаружили, ни лазутчики не уведомили. Прошила сакма край белевской земли и пошла гулять по уделу Воротынских. Белёвская дружина кинулась за сакмой, только у нее, как говорится, одна дорога, у татар-разбойников — сотни.
Князь Иван с малой дружиной кинулся в погоню и тоже не успел опередить ворогов, а шел лишь по ископоти [144] сакмы. Горестно было видеть пограбленные и порушенные села, но Воротынский все же надеялся, что большая дружина, которую он отправил на засечную линию и повелел искать захоронки курдючного сала, а найдя их, сесть в засаду, перехватит сакму и воздаст за содеянное зло сполна.
144
Исколоти — следы от выкопанных ям.
Неуловимость сакм — в их стремительности. Даже отход их с награбленным и полоном необременительным, как правило, быстр на удивление. Долго не могли порубежники засечной линии ничего противопоставить той быстроте, чаще всего сакмы уходили безнаказанно. Создавалось такое впечатление, что ни люди, ни кони во время набега ничего не пьют и не едят, а только скачут и скачут. Даже грабят села почти без остановок. Как такому не удивляться, как не думать о нечистой силе. Но удивление и суеверный страх прошли, когда один да другой раз казаки-порубежники нашли захоронки с бараньим курдючным салом, которые готовили татары загодя, особенно на пути возвращения в Поле. Это сало им и пищей было и вместо воды служило. Как коням, так и всадникам. Подскачут, раскидают дерн и траву, напихают в рот коням сало, сами поглотают его живоглотом и — вперед. Если же казаки или княжеские дружинники сидят на хвосте, то и на такую стремительную кормежку время не тратят, а, похватавши курдюки, кормят салом коней на скаку.