Молодинская битва. Риск
Шрифт:
В темнице князь Иван совсем обессилел, слабея с каждой минутой. Выдохнул с трудом:
— Всё. Отхожу. Так угодно Богу. Покличьте священника.
Когда стражнику передана была воля умирающего, князь немного ободрился. И заговорил почти обычным своим голосом:
— Живите, братья, дружно, поделив по-божески удел. Мать лелейте, — замолчал, собираясь с силами, за тем, после довольно длительной паузы, продолжил: — Ни о какой Литве не помышляйте. Никогда нет счастья русскому князю вне России. Государю служите честно.
Власть его от Бога. На порубежье ли велит воевать, полки ли даст, все одно радейте. О чести рода своего всегда помните. Прошу… Повелеваю… на государя зла в сердце не держите и помните — вы не только князья удельные, но еще и — служилые. Помните…
Смежились веки князя-воеводы, вздохнул он облегченно, словно отрешился от всего земного в мире сём и утих навечно.
Без покаяния отдал Богу душу.
Через некоторое время пожаловал в темницу священник. Не служка Казенного двора, а настоятель Архангельского собора. Поняв, что опоздал, перекрестился и выдохнул скорбно:
— Прости, Господи, душу мою грешную, — осенил крестным знамением покойника, покропил его святой водой и, поклонившись покойнику, вновь выдохнул скорбно: — Прими, Господи, раба твоего в лоно свое, а мя грешного прости.
Покойника унесли, пообещав детям, что похоронит его правительница по достоинству рода его, а вскоре после этого еще раз отворилась тяжелая дверь темницы, и стрелец-стражник внес полный поднос яств, приготовленных явно не на кухне Казенного двора. Да и сам стрелец не походил на стражника: молод, златокудр, щеки пылают здоровым румянцем, словно у девицы-красавицы, глаза голубые добротой искрятся.
Пояснил стрелец:
— Сам князь Телепнев прислал.
— Неси назад! Не станем из рук его брать милостыню, — заупрямился Михаил. — Он убил нашего отца.
— Не гневайте всесильного. Вас жалеючи, говорю. Какое он слово скажет, такое Елена-блудница повторит.
Сказал стрелец и опасливо глянул на дверь, не подслушивает ли кто.
— Как звать-величать тебя?
— Фрол. Сын Фрола. Фролов, выходит, я. Фрол Фролов.
— Не опасаешься, Фрол, что крамольное твое слово мы вынесем из темницы, себя спасаючи?
— Нет, — с мягкой улыбкой ответил стрелец. — Не того вы поля ягоды. Сразу видно.
— Спасибо.
Стрелец достал из кармана склянку с серой мазью и подал Михаилу.
— Эта мазь от меня. Алой [146] на меду и пепел ватный. Спины и задницы помажете, враз полегчает.
— Стоит ли? Завтра снова высекут да припалят. Может, сегодня даже.
— Не высекут, Бог даст. Глядишь, больше не угодите в пыточную.
Эти слова молодого стрельца взбудоражили сердца князей, появилась у них надежда на милость правительницы.
146
Алой — алоэ.
Увы. В пыточную их и впрямь больше не водили, но освободить не освобождали. Даже оков не сняли. Так настоял Телепнев. Кормить только стали лучше.
Когда Телепнев сообщил правительнице о смерти князя Ивана Воротынского, она опечалилась.
— Как разумею я, мой дорогой князь, безвинен покойник.
— Может быть. Строптив уж больно был. И отпрыски его ему под стать.
— Рыб бессловесных желаешь в подданных?
— Рыб не рыб, а послушание власти чтобы было.
— Выпустить, дорогой мой князюшка, Воротынских следует.
— В мыслях не держи. Мстить начнут. Как пить дать. Если не мыслили прежде Сигизмунду присягнуть, теперь — переметнутся. Пусть посидят в темнице окованные, поубудет строптивость, прилежней станут служить.
— Возможно, ты и прав. Как всегда. Будь по-твоему. Только гляди мне, не умори их голодом. Не стань детогубцем.
— Не уморю, государыня моя. Не уморю.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Нудно тянулись день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, а в жизни узников князей Владимира и Михаила Воротынских ничто не менялось. Только появления в их камере Фрола Фролова вносили малое оживление в тягучую однообразность; впрочем, и это разнообразие со временем стало привычным, даже надоедливым — Фрол ничего, кроме как о мелких кознях в Кремле, не рассказывал или по незнанию своему, или из осторожности. Скорее всего, как считали братья, знал он не слишком много.
Но однажды Фрол буквально влетел в камеру с необычной лихостью и выпалил:
— Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили! Он светился радостью, и это весьма удивило братьев, Михаил даже спросил:
— Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?
— Теперь князь Овчина-Телепнев согнет в бараний рог своих врагов, — пропустив мимо ушей вопрос князя, выплескивал распирающую его радость Фрол Фролов. — Сердобольство Еленино, ему мешавшее, теперь кончилось! Первыми поплатятся Шуйские!
Так были поражены необузданным откровением Фрола князья-братья, что больше ни о чем его не спрашивали, он же, выплеснув все, покинул камеру столь же стремительно, как и появился.
Вот теперь можно осмысливать услышанное: к добру ли для них ошеломляющая новость или к лиху? Как, однако, не прикидывай, верного ответа не отыскать. Если князь Телепнев оковал их и пытал по воле Елены-царицы, один расклад, если же арест и пытка по наущению самого Овчины, тогда не жди ничего кроме плохого. Пустопорожние эти рассуждения остановил князь Михаил:
— Не ведая корней зла, с нами сотворенного, не определим завтрашний день. Для нас одно остается — ждать.
И в самом деле, какие иные меры они могли предпринять? Звякай цепями, прохаживаясь по камере, и звякай…
Время потянулось прежней чередой, и в положении узников ничего не менялось, только Фрол Фролов стал менее оживленным: что-то, видимо, ждал для себя весомого от смерти царицы, но желаемого не получил. Братья понимали это, но не видели необходимости расспрашивать их благодетеля. Раз сам не желает делиться сокровенным, стало быть, так для него лучше. Да и душу стоит ли бередить человеку?