Молодо-зелено
Шрифт:
Его очень просто рвут. Долбят во льду лунки, закладывают аммонит, поджигают шнур и —
Взрыв. Взрыв. Взрыв.
Николай посмотрел на часы: половина седьмого. Можно бы еще поспать. Да уж ладно… Тем более что сегодня особенный день. Сегодня на Пороги пойдет караван автомашин, груженных керамзитовыми блоками. Как и обещал Черемных: первая партия блоков — туда. Как и было обещано: с музыкой, с флагами. Сегодня — особенный день.
Николай надел ковбойку поярче и пошел на завод.
А по дороге на завод он вспомнил, какой ему сон приснился нынче под
У керамзитового цеха уже стояла вереница грузовиков. Их капоты и крылья были утыканы флажками, а над кабиной головного плескался и щелкал на ветру кумачовый транспарант: «Привет… будущего города!» Кузова осели под тяжестью массивных, четко ограненных, сухо поблескивающих на солнце блоков.
А на трубах оркестра, дожидающегося в сторонке, пока ему прикажут играть, солнце горело так ярко и жгуче, что смотреть было невозможно. Николай засмотрелся все-таки на одну трубу — раззявленную, как сопло реактивного самолета, обвившую трубача, как удав. Он вспомнил, что Ирина посоветовала ему заняться музыкой. Чтобы он на чем-нибудь научился играть. Вот научиться бы на этой. Уж если играть — так играть.
— Здравствуй, тезка. Николай обернулся.
Из украшенной флажками кабины самосвала смотрел на него водитель. Тот самый. Которого тоже Николаем звать. За которого Коля Бабушкин хлопотал в райисполкоме, а фамилию спросить забыл, и все хлопоты оказались впустую.
— Здравствуй, — обрадовался встрече Николай. — Мне как раз тебя надо спросить об одном: твоя как фамилия?
— Фамилия? — насторожился шофер. — А зачем?
Николай объяснил вкратце.
— А-а… — Скосив глаза, шофер задумчиво повертел в пальцах папиросу. — Ну, спасибо тебе. Только зря ты хлопотал. Теперь уж все это ни к чему…
Зажег. Пустил длинную струю дыма.
— Развелись мы с Нюркой.
— Брось, — не поверил Николай.
— Да вот так. Хоть брось, хоть подними. Теперь я отдельно живу.
— А она?
— Она тоже отдельно. Там, на старой квартире.
Шофер пристально глянул на Колю Бабушкина и, уловив в его глазах другой, невысказанный вопрос, ответил:
— Он тоже съехал… Он как только узнал про все это — сразу съехал с квартиры. Уволился из гаража. И куда-то дальше подался на Север… Его Геннадием звать.
— Выходит…
Шофер, щурясь от едкого дыма, искурил папиросу до мундштука, до самой «Явы» и кинул наземь.
— Выходит какая-то совсем непонятная петрушка, — сказал он глухо. — Может, я зря на них подумал? Может, у них ничего и не было?.. Я из-за всяких этих сомнений с Нюркой развелся, а сейчас у меня, понимаешь, опять начались сомнения — задним числом… Может, у них и не было ничего?
— А ты сходи к ней, к жене, — посоветовал Коля Бабушкин.
— Нет. Не пойду, — покачал головой шофер. — Теперь мне гордость не позволяет. Я, видишь ли, с детства очень гордый. И нервы у меня совсем расшатанные.
Он снова полез за папиросой, но на полпути остановился, спросил:
— Ты на Пороги нынче едешь? А то садись — вместе поедем.
— Нет, — ответил Коля Бабушкин, — я сегодня еще не могу ехать. У меня тут, в Джегоре, есть один нерешенный вопрос.
— Ну, тогда будь здоров.
— Постараюсь, — сказал Коля Бабушкин. Почему-то в торжественный этот день все подряд стали интересоваться, когда же он — Коля Бабушкин — намерен возвращаться на Пороги.
Шел навстречу вдоль каравана груженых машин Василий Кириллович Черемных. Шел, как генерал вдоль строя, — широким победным шагом, на груди ордена, подбородок вправо. Только что руку не держал у козырька. И музыка покамест не играла.
Увидев Николая, он чуть сбавил размашистый шаг, подошел к нему и тут уж совсем по-штатски тряхнул за плечо, сказал:
— Поздравляю тебя, Николай.
Ну, Коля Бабушкин тоже не стал выгибать колесом грудь и орать: служу, дескать…
— Тебя тоже, — по-штатски ответил он. Черемных улыбнулся, взлохматил пятерней свои черные с проседью кудри и, помявшись чуть, задал вопрос:
— Ты когда собираешься ехать на Пороги? Сегодня?
Просто удивительно, до чего вдруг всех стало интересовать, когда же он — Коля Бабушкин — уедет отсюда, из Джегора?
Вот когда надо было оборудовать на заводе новый цех, когда понадобилось сколотить монтажную бригаду, когда потребовалось день и ночь работать на ударной стройке — тогда никто не спрашивал, надолго ли он, Николай Бабушкин, прибыл в Джегор и есть ли у него желание околачиваться тут три с половиной месяца. Ему сказали — надо остаться. И он остался. А теперь — еще не успел уйти на Пороги первый караван — все вдруг начали допытываться: когда, мол, ты уедешь от-сюдова?
— Я сегодня не поеду на Пороги, — сказал Николай. — И завтра тоже не поеду. У меня, Василий Кириллович, есть в запасе три неиспользованных выходных дня. Работала бригада, помните?.. Так вот эти неиспользованные дни я хочу использовать здесь, в Джегоре. Не возражаете?
Черемных отвернулся, посмотрел на готовые в путь, украшенные флажками грузовики.
— У тебя тут… личное дело?
(А стоит ли, товарищи, тянуть резину?)
— Мое личное дело находится в отделе кадров разведочного треста, — твердо сказал Коля Бабушкин. — А здесь, в Джегоре, у меня девушка, которую я люблю. Если хотите, я могу назвать ее по имени…
— Не надо, — быстро ответил Черемных. Нахмурясь озабоченно, он потащил из кармана цепочку часов.
— Опаздывает начальство.
— Начальство задерживается…
— Вот именно.
И как раз в этот самый момент в распахнутые заводские ворота, швыряясь грязью, на полном ходу влетел райисполкомовский «козлик». Из «козлика» выскочил Каюров.
Николай и Черемных направились было к нему.
Но Каюров — необычно взволнованный, стремительный, деятельный — уже подбежал к головной машине и, махая рукой в сторону ворот, что-то кричал шоферу.
Взвыл мотор «ЯАЗа», клубы синего дыма выметнулись из-под колес, машина рванулась с места. За ней — другая, третья… Каюров бежал вдоль колонны.