Молодость с нами

Кочетов Всеволод Анисимович

себя. Эта борьба превратилась в некую самоцель его жизни. Он изощрялся в способах и методах борьбы, жил

ими, думал о них, лелеял их. И что вы думаете? Ему наконец дали отдельную квартиру в новом доме.

Прекрасную квартиру. Но, видимо, было поздно. Лишенный привычного, с которым он сросся, без кляуз,

борений и дрязг, он зачах в отдельной квартире и через полгода умер.

— Сколько ему было лет? — спросил Белогрудов.

— Около пятидесяти.

— Вот, вот, самый опасный возраст.

Врачи утверждают, что от сорока восьми до пятидесяти четырех

человек ни в коем случае не должен менять своих привычек, не должен менять образ жизни: ни бросать курить,

ни задумывать вновь жениться или разводиться, ни вот, значит, даже переезжать на другую квартиру. Это его

губит в таком возрасте.

— Ну что вы, ей-богу, сочиняете! — сказал Румянцев. — Вы типичный теоретик, Александр Львович. Но

не лезьте вы в теорию. Учтите, что теоретикам всегда попадает больше, чем практикам. И это правильно.

Практик, если и натворит ошибок, то это его индивидуальные ошибки, касающиеся его одного. А теоретик,

если он черт чего натеоретизирует, это же на тысячи умов произведет воздействие. Под этим теоретическим

воздействием не один человек, а тысячи людей натворят ошибок. Учтите, говорю, пожалуйста. Не

теоретизируйте. Ошиблись, допустим, со своими индейками, ну ладно, в одиночку ошиблись, испортили себе

одному желудок, сидите и один это дело переживайте. А вот с возрастом — поосторожней. Вы как пустите в

свет теорийку, все, кому от сорока восьми до пятидесяти четырех, разволнуются, перепугаются. И начинается.

Что бы человеку курить-то бросить, — нет, скажет, Александр Львович Белогрудов учит нас, что делать это

нельзя, опасно, опасно.

— Так это же не я учу. Врачи.

— Потом доказывайте: врачи или не врачи. Кстати, я ничего подобного от врачей не слыхивал. И вообще

я против, когда подо все, под всякую чепуху непременно теорию подводят.

— Ну как же! — сказал Павел Петрович, смеясь. — Без теории нельзя, без теории мы пропадем.

— Теория теории рознь, — возразил Румянцев. — И не говори ты, Павел Петрович, и не будем про это!

— Он назвал Павла Петровича на “ты”, и Павел Петрович увидел в этом знак доверия к себе, и от этого

дружеского обращения ему стало приятно.

— Не против теорий надо восставать, Григорий Ильич, — заговорил Белогрудов. — А против того, что

некоторые из нас, красиво теоретизируя, скрывают за этой ширмой полнейшее свое безделие, полнейшую свою

творческую и научную неспособность. Многие из нас привыкли к размеренному ходу жизни. Ломать его никому

не хочется. Всякая ломка связана с затратами энергии, умственных способностей, нервов, то есть самого себя.

Мы дороги самим себе, мы

бережем самих себя. Это я в порядке и критики и самокритики. Я бы давно мог

восстать против того, что наш почтенный Красносельцев полтора десятка лет колдовал вокруг точек Чернова,

повторял работы прошлого века. Я бы мог обрушиться на тех, кто лодырничает и лишь прикидывается ужасно

занятым, обремененным. Но я не восстал и не обрушился, потому что в известной мере сам таков. Да, да, не

смотрите на меня удивленно. Я правды не боюсь. Меня надо трясти обеими руками, как яблоню, тогда с меня

посыплются зрелые яблоки.

— Опять теория, — сказал Румянцев. — Ну ни шагу без них.

— Это практика, практика! — крикнул разгоряченный Белогрудов.

— Я, товарищи, вы это знаете, сугубый практик, — заговорил Павел Петрович. — Но я, Григорий Ильич,

прекрасно понимаю значение теории. И кроме того, нельзя никогда забывать об индивидуальных особенностях

человеческого ума! Один ум прекрасно справляется с практикой, другой умеет сочетать и практику и теорию,

ну, а третий вот во всю мощь развертывается лишь в области теории. Было бы глупо Ивана Ивановича

Ведерникова заставить самого конструировать те станки и машины, которые сейчас создаются конструкторами

по его идеям. Он неспособен сконструировать даже обычное колесо для обычной телеги. Это, конечно, не

высшее достоинство для человека, но разве мало таких людей, которые способны только к теоретическим

построениям? К человеческому уму и к человеческим способностям надо относиться по-хозяйски.

— Но вы однажды, мне передавали, иначе высказывались на партийном собрании, -сказал Белогрудов. —

Вы сказали, что крупнейшие теоретики прошлого века были и выдающимися практиками — инженерами,

конструкторами.

— Это наиболее желательное. — Павел Петрович засмеялся. — Это идеал. А разве мы не должны

стремиться к идеалу?

Когда стало смеркаться, Румянцевы и Белогрудов пошли провожать Павла Петровича на поезд. Он уехал.

Возвратясь домой, Белогрудов застал там жену.

— Вот ушла, — сказал он. — А у меня гости были. Ели все с удовольствием, хвалили. Я видел, что это

искренне, а не притворство.

— Интересно, кто же тут пострадал от твоих экспериментов?

— Во-первых, были у меня сегодня Румянцевы, и, во-вторых, был директор нашего института, Колосов,

Павел Петрович.

— Колосов? — переспросила Евгения Михайловна. — Почему же ты меня не позвал, не пошел за мной,

не послал кого-нибудь? Удивительный ты! Но странно, как ты примирился с ним? Ты же говорил, что никогда

не простишь ему его хамства, того, что он с тобой не поздоровался.