Молодость с нами
Шрифт:
— Да что ты! — Седая дама задвинула ящик с книгой.
— Третий! Это же катастрофа. Впрочем, Ларочка должна бы радоваться. Он был пьяница и слюнтяй…
— Все-таки был, все-таки мужчина.
Они помолчали, обдумывая событие. Пришедшая сказала:
— Не понимаю, почему у нее такая несчастная жизнь! Интересная женщина…
— Чего же тут непонятного? — заговорила седая дама. — Основного жениха — ждала, ждала — убили
на войне. После войны ей уже было двадцать шесть.
инвалида. Он ее бил. Не выдержала. Потом вот тот молодой человек без определенных занятий. Естественно,
что тридцатилетняя Ларочка не могла его устроить надолго. Наконец, четвертый… Не может же человек жить в
одиночестве, сама пойми.
— Я понимаю. Но мне кажется, что она не только в одиночестве, но и с одним-то ни с кем не уживется.
Она привыкла к переменам, к разнообразию. — Пышная дама усмехнулась. Седая Галочка пожала плечами.
— Может быть, — ответила она. — Но не будем осуждать ближнего.
Оле было удивительно слышать то, о чем, не стесняясь ее присутствия, говорили эти женщины. Почему у
них считается, что в одиночестве жить нельзя, что непременно хоть пьяницу, хоть хулигана, да надо кого-то
иметь рядом с собой? Для чего? Неужели без непременного замужества у тебя не будет друзей, товарищей,
хороших знакомых? Неужели когда они есть, то все равно тебе их мало и все равно надо иметь еще “основного”,
как они называют? Конечно, у нее, у Оли, тоже будет, наверно, муж, преданный друг и товарищ, но совсем не
потому, что она во что бы то ни стало должна избавиться от одиночества, а потому, что она его полюбит, и
потому, что он полюбит ее. Это будет человек большой души, высоких стремлений, благородный, умный…
— Да-а… — услышала она вдруг голос седой дамы. — А кто спрашивает? Кто-кто? Вы откуда? Ах…
сию… так!.. — Выражение ее лица изменилось, изменился тон разговора и даже сам голос. — Так-так!.. Сейчас,
одну минуточку. Соединяю.
Она быстро ушла за кожаную дверь, вернулась, перевела переключатель телефона, подергала щепотью за
белую блузку на груди, как бы давая груди остыть, и сказала своей собеседнице вполголоса:
— Из обкома. Заведующий отделом науки.
Из директорского кабинета вскоре вышел Павел Петрович.
— Оленька! — воскликнул он испуганно. — Ты здесь? Почему не уехала домой?
Оля молча взяла его под руку, они спустились в первый этаж, вошли в кабинет Павла Петровича. Павел
Петрович позвонил шоферу, чтобы подъезжал. Он все время сокрушался, как же так получилось, что Оля еще
на заводе.
— Оленька, — сказал он, когда они уже ехали по длинному
завернуть в областной комитет. Я там останусь, зачем-то вызывают, а тебя Иван Николаевич отвезет домой.
— Нет, папа! — запротестовала Оля. — Я тебя подожду.
В большой комнате бюро пропусков за поздним часом было тихо и пусто. Отец подал партбилет в одно из
окошечек и ждал, пока выпишут пропуск; ждала и Оля. Над окошком, на стене тикали круглые часы, такие же,
как в приемной директора завода.
Потом Оля проводила Павла Петровича до вращающейся двери и осталась возле подъезда одна. Вился,
щелкая над старинным зданием, алый флаг, освещенный прожектором, метались черные деревья в снежной
февральской пыли, ветер бил по ногам и рвал с головы вязаную шапочку. Оля стояла меж массивных колонн, и
перед нею из метели вставала картина далеких-далеких дней, когда в этом здании, так же как в Смольном в
Петрограде, находился революционный штаб всего края, когда тут тоже были костры, пулеметы, люди… тоже
ветер, ветер великой революции, долетевший до Лады с Невы.
Мысли Павла Петровича, подымающегося по лестнице на второй этаж, были сходны с мыслями Оли.
Попадая в обком, Павел Петрович тоже всегда думал о тех временах, когда в этом здании стоял и работал
революционный штаб. Он тоже думал так: “Вот по этим плитам ходили первые герои революции, вот в этих
комнатах рабочие, матросы, солдаты дымили махоркой и ждали приказа — двинуться к телефонной станции, к
телеграфу, к вокзалу”.
Теперь здесь уже не было ни запаха махорки, ни суеты в коридорах и на лестницах, была тишина, были
бесконечные ковровые дорожки, строгий сумрак и строгие двери с обеих сторон коридора, белые таблички на
дверях. Павел Петрович нашел дверь с табличкой: “П. И. Зайцев”.
Инструктор Зайцев что-то жевал, поэтому поздоровался с Павлом Петровичем молча. Прожевав, он
сказал:
— Очень хорошо. Сейчас пойдем к заведующему. Вы знаете, зачем мы вас пригласили?
— Нет, не знаю.
— Ну, сейчас узнаете.
Заведующий отделом снял и положил на стол огромные очки, отодвинул в сторону толстую рукопись и
взял из коробки папиросу, покрутил ее в пальцах, потом вынул из ящика стола баночку с леденцами, раскрыл ее
перед Павлом Петровичем: “Угощайтесь”. Павел Петрович отказался.
— Бросаю, понимаете, курить, — сказал виновато заведующий отделом, фамилию которого Павел
Петрович не запомнил, хотя только что прочел на дверях. — Вот и мучаюсь, — добавил он и положил в рот