Молодость с нами

Кочетов Всеволод Анисимович

— снова заговорил Белогрудов. — И это будет правильно. Пустые рассуждения. Повторяю: не все ли равно, кто

директор, какое начальство?

— Я совсем не хочу объявлять какие-то интердикты, не имею я права никому ничего запрещать. —

Серафима Антоновна говорила это с волнением. — Мне просто обидно, к нам идет прекрасный человек, а мы,

не зная, не видя его, уже готовы…

— Объявить персоной нон грата, — вставил Белогрудов.

В буфет при этих словах вошел Бакланов, минуту назад

расставшийся с Малютиным и Мелентьевым.

— Вижу по лицам, что общество чем-то сильно обеспокоено, — сказал он, окидывая всех быстрым

взглядом.

— Решаем вопрос: аксиос или не аксиос для нас новый директор.

Бакланов подсел к столу и попросил чаю.

— Ну что ж, — заговорил он. — Поскольку вы такой поклонник всякой тарабарщины, уважаемый

Александр Львович, то я вам скажу в вашем духе: аллотрией занимаетесь, то есть пустяками. Нам всем надо

подумать о другом. А не подумать ли нам всем вместе о том, что институт-то долгие годы работал, в сущности

говоря, плохо, вхолостую, только видимость соблюдалась того, что мы обслуживаем производство, а на самом

деле ведь в собственном соку варимся.

— Преувеличиваете! — возразил Белогрудов. — Гиперболизируете, Алексей Андреевич!

— Ничуть! Семь, а то и десять лет разрабатывать одну тему… Да за этот срок производство на полвека от

нас уходит вперед! Так что дело не в том — аксиос или не аксиос новый директор, достоин он или не достоин, а

в том, как вместе с ним сделать так, чтобы преодолеть толчение воды в ступе.

Бакланову принесли чай, он помешал в стакане ложечкой и, видя, что все молчат, продолжал:

— А что касается достоинств инженера Колосова… Не знаю, есть ли у него какие-нибудь выдающиеся

особенности, мне известно одно: это хороший металлург, прекрасно знающий производство и нужды

производства. Я читал его диссертацию…

— Он имеет ученую степень? — спросила Самаркина.

— Кандидат наук, — ответил Бакланов.

— Ну это уже совсем другое дело!

— Интереснейшая работа, — продолжал Бакланов. — Читаешь и чувствуешь: писал человек, который

умеет мыслить самостоятельно.

— Я очень рада, — сказала Серафима Антоновна, — что и вы, Алексей Андреевич, разделяете мое

мнение о Колосове.

— Простите, а каково ваше мнение? — спросил Бакланов.

— Самое лучшее.

Бакланов удовлетворенно кивнул.

— Время бежит, — сказала Серафима Антоновна, взглянув на часы. — Час обеда давно прошел. — Она

встала, все еще статная, прямая, несмотря на возраст, и пошла к двери.

Серафима Антоновна закрылась в своей рабочей комнате на французский замок и, стоя у окна, через

залепленные снегом стекла смотрела в парк. Мысли ее были расплывчаты… Вспоминалось, как Павел

Петрович

бывал в этой самой ее комнате, вспоминалось, как бродили они вдвоем по тем вот дорожкам за

окнами, рассказывали что-то о себе, спорили. Какое было время! На десять лет моложе… Бедный Павел

Петрович! Его состояние даже и сравнивать нельзя с тем состоянием, в каком находилась она, когда умер ее

муж. Ну что ей тогда было? Двадцать семь или двадцать восемь. Сама молодость служила могучим утешителем,

впереди было еще так много неизведанного. А у него, у Павла Петровича? Пятый десяток — на неизведанное

рассчитывать трудно. С утратой жены утрачены все богатства, которые долгие годы накапливались в душе.

Серафима Антоновна подошла к столу, выдвинула ящик и среди бумаг отыскала старый журнал, в

котором была опубликована яркая цветная фотография: сталелитейный цех, из мартеновской печи хлещет поток

металла, в горячем зареве стоит и улыбается, как написано под снимком, главный металлург завода имени

Первого мая П. П. Колосов.

Серафима Антоновна медленно сложила журнал. Перед нею возник совсем другой Павел Петрович —

тот, которого две недели назад она видела после похорон Елены Сергеевны. Он сейчас в том состоянии, когда

всякий подошедший к нему с участием, дружбой, лаской может стать его другом навсегда.

Она, Серафима Антоновна, знает по себе, как беда сближает людей. Злые языки любят посмеяться над ее

мужем, над Борисом Владимировичем: дескать, вот человек, который известен только тем, что он муж

Шуваловой, мужчина на побегушках, мужик в доме. Но ведь надо еще знать и те обстоятельства, которые

привели ее к близости с Борисом Владимировичем.

В памяти Серафимы Антоновны встал январь тысяча девятьсот сорок второго года. В блокированном

Ленинграде умирали от голода тысячи людей. Умирала и она, Серафима Антоновна. Она лежала в черной,

закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей,

осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном

столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на

склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что

муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к

жизни.

И вот пришел он, Борис Владимирович, фотокорреспондент газеты, сосед сестры по квартире, большой,

голубоглазый, похожий на витязя из русских былин; он действительно упаковал ее в одеяло, но отвез не на