Молодость с нами
Шрифт:
института и секретарем райкома, с неслыханной быстротой превратились в смешливых девчонок.
— Ну, пора ехать, — сказал Павел Петрович. — Мои дамы спать хотят.
— Нисколько, папочка, — запротестовала Оля.
Но Павел Петрович встал, попрощался с Федором Ивановичем и пошел в переднюю, к вешалке. В
передней еще долго прощались, говорили: “Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего”, смеялись,
шутили.
Потом добрых полчаса все трое шли пешком вдоль Лады до первой
Павла Петровича, а Павел Петрович Варю. К ночи весенний город не остыл; ночь наступала теплая. Варя даже
распахнула жакет. Смешливое ее настроение исчезло, она притихла, ей вновь слышались слова: “Я тебя там
один подожду и на самом пороге беседки с милых уст кружева отведу”. Она повторяла про себя эту
взволновавшую ее песню и в такси и на лестнице и с нею вошла в дом. Непонятно почему, но от песни этой
было грустно и тревожно.
Едва вошли в дом, разделись, зажгли свет в комнатах, в передней зазвонил звонок.
— Странно, — сказал Павел Петрович. — Без двадцати двенадцать!
Отворить дверь пошла Варя. Перед нею стояла незнакомая женщина, уже не очень молодая, но красивая,
статная, и — что самое поразительное — на плечах у нее была темно-серая накидка, а на голове те самые
кружева, о которых только что мысленно пела Варя. Женщина была из песни.
— Павел Петрович дома? — спросила она, окинув быстрым взглядом стройную фигуру Вари, которая
еще не сменила светлого, впервые в этот день надетого весеннего костюма.
— Дома, — ответила пораженная Варя. — Пожалуйста, проходите.
— Это вы! — воскликнул Павел Петрович, появляясь в передней.
— Да, я, — ответила красивая женщина, снимая с головы черные кружева. — Была здесь у
приятельницы, поблизости. Решила навестить. Не поздно?
— Что вы, что вы! Мы ложимся не раньше двух.
— Где же это вы пропадаете целые дни? — говорила поздняя гостья, входя в столовую. — Я вам звонила
утром, ваши юные хранительницы, — она вновь внимательно взглянула на Варю, — ответили: нет дома.
Звонила несколько раз днем, вообще никто не ответил.
— Серафима! — зло шепнула Оля на ухо Варе и, хлопнув дверью, ушла в свою комнату.
Варя постояла с минуту в дверях столовой под изучающим взглядом Серафимы Антоновны, неожиданно
для себя покраснела и тоже ушла.
Павел Петрович и Серафима Антоновна остались одни.
Г Л А В А П Я Т А Я
1
Заседание бюро райкома комсомола должно было начаться в двенадцать. Оля пришла на сорок минут
раньше. Она думала, что успеет посоветоваться, как быть с Георгием Липатовым, который уже совершенно
открыто заявлял о своем нежелании жить с Люсей.
Но
по райкомовскому коридору и вернулась на улицу. Она села на скамейку в сквере посреди площади, перед нею
была большая круглая клумба, в которую старые и молодые садовницы высаживали из крошечных горшочков
анютины глазки. Через площадь, мимо сквера, по брусчатой мостовой проносились с дребезгом троллейбусы, с
тяжелым топотом шли грузовики, в кузовах и на тележках, прицепленных за ними, возвышались части
огромных машин, возле самых тротуаров жались велосипедисты, по тротуарам текла толпа пешеходов. Майское
небо сверкало, слепило. За Олиной спиной цвел куст черемухи, с него на скамейку летели белые хлопья. Оля
ловила их на ладонь и машинально прислушивалась к тому, о чем говорили садовницы. Они говорили о какой-
то Нюрке Бойченко, которая “не соблюла себя”, а вот вышла теперь замуж и получился у них через это полный
разлад с мужем. Он так прямо и объявил ей наутро после свадьбы: ступай, милая, обратно к тому, от кого
пришла, не только любить тебя — глядеть в глаза твои бесстыжие и то не желаю.
Женщины разделились на два лагеря — одни ругали Нюрку и стояли на стороне ее мужа, другие
клеймили позором Нюркиного мужа и отстаивали Нюрку, подкрепляя позицию единственным доводом: “А сам-
то он до двадцати восьми лет монахом жил, что ли?”
Некоторые из садовниц называли все своими именами и говорили до того откровенно и прямо, что Оля
сидела красная от стыда; она вскочила бы и пустилась бежать, но ей казалось, что ее бегство тут же заметят и
она будет осмеяна и осуждена, пожалуй, не менее жестоко, чем та любвеобильная Нюрка, которая “себя не
соблюла”.
На Олино счастье в сквер пришел еще кто-то и сел на соседнюю скамью. Садовницы переменили
разговор, они заговорили о получке, которая ожидается завтра, и о своих планах наиболее рационального
расходования заработанных денег. Одна сказала, что у нее уже есть отложенные раньше, теперь она только
добавит и купит платье такого креп-марокена, что все закачаются. Другая сказала, что ей не до платьев, у нее
мальчишка болен, надо покупать фрукты, а время нескладное — начало лета, — где их возьмешь. Третья
объявила, что купит сыру, шпротов и спотыкачу — и ну вас всех к лешему с марокенами и мальчишками! —
загуляет по высшей категории. Ей было лет тридцать пять, лицо у нее было в оспинах и в глазах стояло злое
воинственное выражение.
— Верно я говорю? — крикнула она тому, кто сидел на скамейке, соседней с Олиной.