Молох морали
Шрифт:
Нальянов взглянул на Дибича в упор. Глаза его потухли.
– Так это из-за неё вы не спали две ночи?
– интонация Нальянова была теперь безрадостной и какой-то бесцветной, но жёстко утвердительной, и он, не дожидаясь ответа, устало и пренебрежительно покачал головой, - ох, зря.
Дибич снова замер. "Где не появляется - там паскудит, как кот..." - пронеслись в его памяти слова Левашова. Он тогда не поверил, зная, сколь мало можно доверять Павлуше, но эти несколько надменных слов обнажили пропасть понимания тех вещей, в коих Дибич считал Нальянова несведущим.
– - Вы, кажется, обмолвились, что не любите слабый пол. Откуда ж такая уверенность?
– - Холодная логика и только.- Нальянов теперь испугал Дибича: что-то бесконечно зловещее промелькнуло в его насмешливом цитировании.
– Забудьте о ней.
Дибич несколько секунд молчал.
– - Это ... приказ?
– тон его был спокоен и тускл. Он впервые увидел в Нальянове противника и соперника.
Тот поморщился.
– - Боже упаси. Вы же хотели "понимания". Я вас понял и как "холодный идол морали" даю вам добрый совет.
– - Стало быть, наименование Нирода принимаете?
– - В некотором роде, да, - Нальянов говорил рассудительно и мрачно, - все три слова верны по сути, правда, в совокупности они себя отрицают. Но вам, логику, такого не объяснить. Просто...
– он с тоской уставился в темноту за окном, - так будет лучше.
– - Выходит, Елену Климентьеву ждёт судьба мадемуазель Елецкой?
– Дибич сыграл ва-банк.
Нальянов ничуть не удивился и не спросил, откуда ему известно это имя. Вздохнул и откинулся в кресле. Дибич снова отметил царственный разворот плеч и прекрасную осанку Нальянова. Тот тем временем медленно проговорил:
– - Если мадемуазель Елецкая возьмётся за ум и выйдет за Иванникова, её ждёт обычная женская доля - рожать да растить детей. Если мадемуазель Климентьева возьмётся за ум - она тоже будет рожать и воспитывать детей. Слово "судьба" тут неуместно... Судьба - это об очень немногих, - теперь в голосе "холодного идола морали" слышалось ленивое пренебрежение.
– - Как же Елецкой за ум-то взяться, если, как говорят, вы её с ума-то и свели, у жениха отбили, а после кинули-с.
– - Бросьте. Это фантазии Деветилевича или небылицы Левашова?
– - Это Боря Маковский из Парижа вернулся.
– - А, - рассмеялся Нальянов и, подражая кабацкой цыганщине, промурлыкал, - "к нам приехал наш любимый Борис Амвросиевич родной..." - некоторое время он продолжал смеяться, явно забавляясь, потом умолк.
– - Так Боря лжёт?
– поинтересовался Дибич, видя, что Нальянов не собирается комментировать слова Маковского.
Нальянов вздохнул.
– - Я уже сказал вам, дорогой Андрей Данилович, что понимаю, когда вас именуют подлецом те, кто мыслит иначе. Понимаю, ибо сталкиваюсь с тем же. Голову я барышне не кружил, у жениха не отбивал, надобности никакой в упомянутой мадемуазель не имел. Всё это - домыслы.
– - Ну, что ж, хоть в ошибке любой женщины есть вина мужчины, но... хочу вам верить. Предполагается, что "холодный идол морали" сам должен быть безупречен. А вы говорили, что у вас поступки со словами не расходятся...- Дибич умолк, заметив ощетинившийся вдруг взгляд Нальянова.
Тот зло усмехнулся.
– - Говорю же вам, слишком логично мыслите, дорогой Андрей Данилович, слова у вас однозначны и поступки - одномерны. Я же, в отличие от вас, признал не только наименование "холодного идола морали", но и то определение, которое вы отрицаете. Я - подлец, Дибич.
Андрей Данилович молча смотрел на Нальянова. Ему снова стало не по себе. "Холодный идол морали" чем-то даже испугал его. Вспоминая ночную встречу Юлиана с неизвестной девицей, его бесовскую песенку, ледяные глаза во время беседы, явное нежелание открывать душу, Андрей Данилович понял, что почти заворожён этим странным человеком. Если Нальянов считал себя "холодным идолом морали", то его представления о морали были запредельно странным, если же лгал и актёрствовал, - всё становилось ещё интереснее. Одно было бесспорно. Нальянов не мог заблуждаться на свой счёт: слишком уж умён был этот сукин сын.
Нальянов потёр ладонями глаза, несколько мгновений молчал, потом улыбнулся.
– - А ведь я ошибся, Дибич!
– он откинулся на диване и прикрыл глаза.
– Идиот. Я - о судьбе... Путаница в дефинициях, амфиболия и эквивокация. Судьба охватывает людей и случайные события неразрушимой связью причин и следствий и присуща лишь изменчивому. Но изменчивы все творения, неизменен лишь Бог. Следовательно, судьба присутствует во всех творениях, и чем больше нечто отстоит от Бога, тем сильнее оно связано путами судьбы. Да, мадемуазель Елецкая имеет судьбу, я ошибся. Мадемуазель Климентьева, боюсь, тоже.
Дибич опустил голову, чтобы скрыть улыбку. Нальянов же вернулся к сути разговора.
– - Но это всё пустое, мы же не о том. Неверие в революционные идеалы, полагаю, не заставило вас возжелать безграничной разнузданности: вы всё же не из пылких натур, к тому же любовные мечты - это всё же женский удел. Вы жаждете чему-то посвятить себя, не можете служить живому Богу, ибо нет веры, а приносить изуверские жертвы революционным идолам не хотите. Правильно ли я вас понял? В "категорический императив" хотя бы верите?
Дибич смерил собеседника цепким взглядом и резко покачал головой.
– - Нет. Со времени Канта нам указывают на бесспорность морали, но кто может обосновать этот закон? Почему я должен любить людей, если я их презираю, и во имя чего я должен ломать самого себя? Я хочу свободы, пусть даже свободы своих прихотей и похотей.
– - А я всегда хотел свободы от своих прихотей и похотей, - Нальянов умолк и несколько минут сидел молча. Потом неожиданно проговорил.
– Что ж, вы пришли разрешить своё ментальное сомнение, но тут мы снова сталкиваемся с неразрешимой проблемой логического мышления, не признающего универсалий.
– Дибич заметил, что глаза Нальянова помертвели, стали погасшими и больными. Он говорил, словно думая совсем о другом.