Молох морали
Шрифт:
Голос у Нальянова был мягок, но сама песня звучала зло и сардонично, возможно потому, что исполнялась в аффектированной театральной манере парижских уличных бродяжек. Наконец всё смолкло, и Дибич увидел, как Нальянов встал, прошёлся по комнате, опустился в кресло и закинул голову вверх. В его позе не было излома или отчаяния, скорее, сквозили тоска и усталость. Сейчас он снова напомнил Дибичу Ставрогина.
Теперь любовные дела Юлиана Нальянова неожиданно заинтересовали Дибича, он дал себе слово навести разговор на женщин, хоть вначале хотел поговорить совсем о другом. Стенные часы пробили семь. Дибич подошёл к парадному и позвонил.
Нальянов, сам распахнув через пару минут дверь и увидев его, приветливо кивнул. Они прошли в дом и расположились в гостиной, освещённой только рожком на стене. На фортепиано были разбросаны ноты. Нальянов закрыл окно и наполовину задвинул портьеру, потом предложил своему варшавскому попутчику кофе и сигареты.
Дибич отказался, откинулся в кресле, пожевал губами и нахмурился. Он ещё по дороге думал о предстоящем разговоре, и, казалось, определился, но сейчас растерялся. Ему почему-то показалось, что своим недоумением он может показаться Нальянову смешным, и от этой мысли едва не возненавидел себя. Неужели ему не всё равно, неужели он так высоко ставит над собой этого человека, что его мнение столь значимо? Он, несмотря на то, что минуту назад отказался от сигарет, теперь нервно закурил.
Нальянов тоже закурил и, опустив глаза, молча ждал вопроса.
– - Я хотел бы...
– Дибич преодолел себя и быстро проговорил, - я хотел бы вначале расставить все точки над i. Я могу предположить, чем занимается сынок тайного советника полиции, но мне хотелось поговорить без чинов и званий.
– Нальянов молчал, Дибич же резко тряхнул головой и заговорил резко и отрывисто.
– Лет десять назад в университете я встретил Антона Гринберга. Он был из обрусевших немцев, входил в идейный кружок... ну, вы понимаете...
Нальянов, весьма удивившись про себя, что Дибич заговорил именно про это, кивнул.
– -... Когда кружок был арестован, никому ничего, кроме исключения и высылки из Питера, не грозило. Но Гринберг в тюрьме наглотался осколков стекла, а потом, облив себя керосином, поджёг и скончался в страшных мучениях. Перед смертью признался, что неспособен стать революционером, признал себя ни к чему не годным и решил покончить с собой. Его смерть потрясла всех, однако, как всегда, во всем обвинили режим.
Нальянов молча слушал, не двигаясь и не отрывая взгляда от лица Дибича.
– - Но ведь это они, - зло бросил Дибич, снова на мгновение пережив тот ужас, что сковал его тогда при этом известии, - это они приговорили к смерти эту душу, насилуя её беспощадным требованием служения.
Нальянов по-прежнему молчал. Дибич перевёл дыхание и продолжил.
– - Там всех делили на "кутил-белоподкладочников", вроде меня, и "идейных", сиречь героев. Правда, лишь избранники были посвящены в настоящую конспирацию, большинство же только читали нелегальную литературу. Но и они рисковали быть сосланными в глухомань и считали себя героями.
– - Типа вашего родственника Осоргина?
– уточнил Нальянов и после кивка Дибича спросил, - а вы, как и Гринберг, не могли быть героем? Или не хотели? Однако рук на себя не наложили.
– - Не хотел.
– Дибичу была противна мысль, что он чего-то не мог, хотя сейчас в нём промелькнуло сомнение: а мог бы, в самом-то деле? Он торопливо пояснил, лихорадочно всплеснув руками, - мне было наплевать на самодержавие, поймите. Оно помимо меня. Вяземский правильно сказал, что российское самодержавие - это когда всё само собой держится. Я того же мнения. Но что оставалось? Отречение от святыни ради неверия? Упрямая вера ни во что? Отторжение от мира? Уход в себя? Ведь сомнения в революции - хула на Духа Святого.
Нальянов усмехнулся.
– - Да нет, в тех кругах смело можно проповедовать хоть веру в Бога, докажите только, что она обеспечит политический прогресс и освобождение народа.
– - И вы это делали?- удивился Дибич.
– - Боже упаси, - изумлённо распахнул глаза Нальянов.
– Я устал от этих глупостей за неделю, но вынужден был закончить семестр. Потом уехал в Сорбонну, - Юлиан улыбнулся.
– Но мне и в голову не приходило звать эту глупость "героизмом". Всего-то стадность, страх чужого мнения да дурная жажда власти при отсутствии дарований, - пожал плечами он.
Эти слова, безмятежные и понимающие, успокоили Дибича. Неожиданно Нальянов спросил его о младшем Осоргине. Они близки? Что за человек?
Дибич удивился, но ответил.
– - Этот как раз был из пылких идеалистов. Сегодня стал почти невыносим. К его удивлению, вчерашние сокурсники, произносившие страстные речи о самодержавном произволе, превратились в чиновников-карьеристов либо спились. Сам он мечтал о борьбе, при этом довольно слабо успевал, за сходками-то некогда было, в итоге - едва приступив к работе, то и дело удостаивается, как я слышал, нелестных отзывов коллег. Как-то бросил при мне, почему, мол, он, готовый к смерти на эшафоте, должен заниматься дурацкими расчётами движения составов? Злится и на брата, ставшего, по его мнению, просто приспособленцем.
– - Любопытно...Он мне показался странным, - осторожно заметил Нальянов.
– Я его видел на похоронах.
– - С детства такой, - раздражённо кивнул Дибич, но раздражение вызвали нахлынувшие семейные воспоминания.
– Он родился недоношенным, синюшный такой был, никто не ожидал, что выживет. Начал ходить только в три года, говорить тоже после трёх. Упав, не поднимался, а бился головой об пол. После трёх лет истерики стали столь частыми, что тётка сажала его в специальное чёрное кресло, всерьёз считая сумасшедшим.
Нальянов ничего не ответил, но слушал с таким лестным вниманием, что Дибич продолжил:
– - Однажды в детстве исчез из дома, нигде не могли найти пару недель. Оказался далеко от города, на дороге, не отзывался на собственное имя, не помнил имён близких, не узнавал мать, но вдруг заговорил совершенно недетским тоном о событиях, знать о которых не мог.
– Он пожал плечами.
– А так - игрушки, какие не подарят, ломал, сестру младшую лупил вечно. В гимназии был замкнут, крайне раздражителен. Потом пытался заниматься хозяйством, у них именьице было крохотное, но крестьяне не вписывались в рамки его революционных фантазий, он с ними вечно судился. В итоге именьице пришлось сдать в аренду, дабы избежать полного разорения. Университет всё же закончил, но уже с первых шагов у него ничего не получается... Недавно сказал: "Бросить бы всё это к чёртовой матери и просто жить..." Я так и не понял, о чём он...