Молох морали

Михайлова Ольга Николаевна

Дипломат поклонился, вежливо и сдержанно, Белецкому и его супруге, потом - Елене. На лбу девицы, чистом, как паросский мрамор, пролегла едва заметная складка. Елена явно вспоминала, кто он такой, но потом, склонив голову, всё же признала знакомство.

К Елене подошли ещё три девушки: бледная, со стеклянно-ртутными глазами, и две покрасивей, русоволосые, с одинаковыми серыми глазками и розовыми губками. Он вспомнил, что мельком уже видел их, когда приходил поздравить Ростоцкого. Его представили сёстрам Шевандиным: старшей Елизавете, и младшим - Анастасии и Анне. Все они посмотрели на него с небрежным любопытством.

На башне собора английские куранты отбили одиннадцать, и тут откуда-то с Моховой появилась

карета, из которой вышли трое мужчин. К немалому удивлению Дибича, один из них оказался Юлианом Нальяновым, второй - его братом Валерианом, а старший из них - тоже с тяжёлыми веждами и осанкой камергера - явно был Витольдом Нальяновым: фамильное сходство всех троих проступало слишком отчётливо. Последний устремился к шатающемуся блондину со словами соболезнования, назвав его "дорогим Аркадием", за ним подошли и сыновья, тоже проговорившие короткие слова соболезнований.

Дибич отошёл в сторону и, прикрыв лицо букетом, внимательно разглядывал семейство. Деветилевич, приблизившись, раскланялся с Нальяновым вежливо и даже чопорно. Левашов, удивляя Дибича, тоже был учтив и скромен. Юлиан признал знакомство с ними: наклонил голову на треть дюйма.

Дибич осторожно миновал толпу и постарался оказаться ближе к храмовому входу. С дрог сняли гроб и понесли мимо центральных ионических колонн в глубину собора. Туда же устремилась и толпа со двора. Одна из девушек, окружавших Аркадия Вергольда, надрывно и горестно всхлипнула, обвиснув на руке отца, к ней кто-то бросился с платком и нашатырной солью.

– - О, Андрей Данилович, приветствую, - услышал Дибич за спиной мягкий голос Нальянова и обернулся, сделав вид, что заметил его только сейчас. Ему было приятно, что Нальянов узнал его и поздоровался первым, и он в ответ с улыбкой протянул Юлиану руку. Тот пожал её, опустив глаза к плитам пола.

– - Вы были знакомы с Дмитрием?
– вежливо спросил Дибич.

Нальянов не ответил, но торопливо посторонился: сзади пронесли несколько букетов живых роз. Андрей Данилович заметил, что лицо Нальянова чуть исказилось: казалось, его гложет мигрень. Дибич подумал, что у него, видимо, розовая лихорадка, тем более что тот ещё в поезде говорил о своей ненависти к запаху роз, и, поспешно метнувшись к гробу, положил свой букет в ногах покойника, лицо которого было закрыто белым, почти непрозрачным отрезом органзы, потом вернулся к Нальянову и снова спросил о знакомстве с покойным.

– - Нет, отец знаком с Аркадием Афиногеновичем многие годы и пришёл выразить ему соболезнование, - шёпотом пояснил Нальянов, когда Дибич наклонился к нему, - я помню, как он бывал у нас в доме, когда я был совсем мальчишкой, - скорбно дополнил он.
– А с молодым Вергольдом я никогда не встречался. А вы его знали?

Дибич ответил, что вместе с ним учился, на разных факультетах, но на одном курсе.

– -О, там, я вижу, господин Осоргин?
– проронил Нальянов.
– А кто с ним рядом, лысеющий блондин?

– -Сергей Осоргин, младший брат Леонида.

– -Он кажется старше.

Это невинно замечание не удивило Дибича, все, кто видели братьев вместе, отмечали то же самое. Лысеющий, невысокий, с жидкой бородёнкой и отрешённым близоруким взглядом, Сергей казался сорокалетним.

Началась служба. Высокий бородатый священник нараспев читал "Живый в помощи Вышнего", потом - "Святых лик обрете источник жизни"

Дибич редко бывал в храме и сейчас странно томился, точно в преддверии простуды. Он механически крестился, когда замечал, что Нальянов поднимал троеперстие ко лбу, и тут вдруг увидел, что в правом притворе, там, где громоздилось множество знамён, бунчуков и крепостных ключей Преображенского полка, в желтоватом свечном пламени двух лампад стоит Елена. Её овальное лицо, отличающееся той аристократической удлинённостью, которою злоупотребляли

живописцы Квинченто в поисках идеала изящества, было бледно. В нежных чертах проступало то выражение страдания и усталости, которое придаёт неземное очарование флорентийским картинам медичейского века. Дибич заметил, что она, не отрываясь, смотрит туда, где стояли они с Нальяновым. Точнее, тут же понял Дибич, смотрит она на Юлиана Нальянова, смотрит взором воспалённым и больным, рабски-покорным и страстным.

Дибич почувствовал, как в душе зашевелилась гадюка, при этом неожиданно поймал себя на смутном пока ощущении чего-то неотвратимого, а так как чувствителен никогда не был, изумился. Он мог прочувствовать смысл, но осмыслять чувство ему приходилось впервые.

Андрей Данилович скосил глаза на Юлиана, но Нальянов молча крестился и повторял за хором псалом "Помилуй мя, Боже, по велицей милости своей", клал поклоны и ничего не замечал, глядя на гроб и окутанное непрозрачной тканью лицо умершего. Правда, после возгласа иерея "Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида ..." - Дибич мог бы поклясться, что по лицу Юлиана промелькнула судорожная нервная усмешка, тут же и пропавшая.

Он явно не видел Климентьевой.

Когда отпевание закончилось, и гроб заколачивали, Дибич тихо обратился к Нальянову с вопросом, поедет ли тот на кладбище? Юлиан покачал головой и неожиданно проронил с какой-то ласковой задушевностью:

– - Вы хотели поговорить со мной, не так ли, Андрей Данилович?
– Дибич бросил на Нальянова быстрый взгляд, решив выразить удивление, но тяжесть, всё ещё ощущаемая в душе от замеченного им взгляда Елены, помешала привычному лицемерию. Он растерялся и почти кивнул, и Юлиан продолжил, - сейчас это затруднительно, у меня ещё пара дел, но после семи заходите. Я квартирую не с отцом, а в доме тёти, вечером буду свободен, - он, сердечно улыбнувшись, протянул Дибичу визитку, в двух словах пояснив, как найти чалокаевский особняк на Шпалерной.

Потом все трое Нальяновых прошли к своему экипажу и, едва гроб вывезли за ворота, быстро уехали. Дибич, оставшись на улице с Левашовым и Деветилевичем, непринуждённым тоном, лишённым и тени интереса, спросил у Павлуши, давно ли тот знает Нальянова.

Тот ответил, что последние пару лет тот то и дело мелькает в свете.

– - Представь, где ни появляется - там паскудит, как кот. Только вчера из Парижа вернулся Маковский, такого наговорил о похождениях подлеца - уши вянут, - Павлуша, как всегда, лгал: уши его отнюдь не казались увядшими, - представь, закрутил голову Лизке Елецкой, у жениха отбил, а после, когда стала без надобности, кинул. Та - репутацию загубила, за Нальяновым бегая, ей теперь - хоть в омут.
– Павлуша трунил напропалую. -- А в феврале он тут, в Питере, такое отмочил! Девица, ну, сам понимаешь, имени не назову, влюбилась в него на вечере у графини Долгушиной да и заехала к нему, от чувств обезумев. Так он, представь, вывел её из дому за полночь чёрным ходом, да ещё и мораль ей на прощание прочитал, дескать, непристойно сие. Вся история всплыла благодаря Савелию, денщику Андрея Липранди, что у чёрного хода тогда господина ожидал - на Стрельню ехать.

Из-за спины Левашова высунулся Деветилевич и с лёгким недоумением проронил:

– - Помнишь Аронова-Донченко, красавца-содомита из "Квисисаны"?
– Дибич кивнул, - этот такой же. На женщин - ноль внимания.

– - Так может, сходство сие всё и объясняет?
– вкрадчиво поинтересовался Дибич, хоть сам ни на минуту не допустил подобного: в Нальянове проступали почти осязаемая воля и сила духа, а ни в одном из педерастов он её никогда не видел.

Всё это не очень-то заинтересовало его: сплетни Левашова и злословие Деветилевича были привычны.