Молоко волчицы
Шрифт:
Женский бас перебил пророка:
– Отдавать за Глотова - не в монастырь же!..
Девка в страхе схватилась и побежала к Глебу.
Посидели, погоревали на завалинке под зеленоватым окном. Покосился Глеб на узелок - вот так приданое!
– взял его.
– Пошли в сад, а то братцы скоро придут, пьяные, в дурака режутся у Глуховых. Ругаются на чем свет стоит: со старообрядкой связался. И думать, кричат, не моги, ноги повыдергаем, а против правильной религии не пустим. Смотрят с-под лба, чистые Магометы!
–
– А дед француз!
– укорил Глеб нечистотой расы.
Насквозь прохватывал чуть морозный ветер. Смерчи холодной пыли двигались над станицей чудовищными пьяными столбами, срывая с редких прохожих войлочные широкополые шляпы. Горы нахмурились, будто вплотную придвинулись к станице. С гор сваливались в котловину облака, сгущая вечер. Громыхал железный лист на крыше. Досадно билась на ветру непривязанная ставня. Все закрылось, закрементовалось. Только у Зиновея Глотова краснеет в чихирне окно.
Вышли к речке. Мария рада - там, где миловались ночами, отойдет захолонувшее сердце любушки. Глеб вывел Марию к дряхлому балагану в своем шафранном саду.
Ветер гудел в птичьих норах Синего яра, гнул тонкие саженцы, но они храбро держались, укоренившись за осень. Залезли под бурьян, загородили вход снопом камыша, согрелись дыханием. Влажная нежность губ слилась неразрывно.
– Райка Пигуниха похвалялась Секретке Аксененкиной, что сватаешься ты к ним, неправда?
– Брехня. Мне жениться мать не велит до службы.
– Мы же говорили.
– На ноги надо встать сперва!
– Родненький, Глебочка, давай уйдем к немцам в колонию?
– Тю, со своими быками в работники!
– Оставь быков дома!
– От добра добра не ищут! За семь верст кисель хлебать!
– Ноги буду мыть тебе, а воду пить. Тайком обвенчаемся и вернемся с повинной. Папанька у нас хороший, простит, дедушка заступится, у него деньги на смерть отложены - нам отдаст...
Бычьим рогом вынырнул месяц из туч. Молчит Глеб. Самое худшее уговаривать его, он тогда противится, даже лишая себя выгоды. Всякую просьбу он видит как нападение на его самостоятельность - главный его капитал.
– Маманя тоже согласна, чтобы мы скрылись недели на три, пока первый гнев пройдет. У них с папанькой тоже так было, из станицы убегали, в Чугуевом лесу жили... Боюсь я, вроде как полная хожу...
Вот так. Значит, его решение до службы не жениться идет насмарку. И это озлобило, вновь всколыхнуло дух противоречия:
– Так я и знал! Полная! Ну, обвенчаемся, а дальше? В Чугуевом лесу с волками жить станем?
Она не поняла его - есть же у Есауловых хата, двор справный, скотина, земля, и сразу не посмела напомнить об этом рачительному казаку. Согласилась с лесной жизнью.
– А помнишь, как мы сумовали: в балке келью построим, пасеку заведем,
– Что же я, брошу хату?
– противоречил Глеб.
– Я работать цопкая. Пристав Старицкий прислугу нанимает, или на завод пойду бутылки наливать, стирку буду брать на курсу. И хату бросать не надо, братья струятся, ты хозяин, это я так про лес сказала, двор у вас хороший...
– Двор! Саман да синий камень! Видала, как Гришка Губин развернулся двадцать коров на выпасах, три фаэтона гоняет, денег, как грязи, на людей не смотрит!
– Что же теперь делать?
– Сходи тайно к бабке Киенчихе, облегчись, подождать надо.
– Давай уйдем к Дону великому или за синий Дунай, мы с барышней Невзоровой читали, что и там казаки живут...
Смотрит Глеб на быстро бегущую четверть луны в облаках.
– И свет поглядим, я дальше станицы нигде не была...
– Такое городишь! Как же я, Терского Войска казак, запишусь в донцы? Хорошо там, где нас нету. На месте и камень обрастает.
– Мохом да лишаями.
Это опять обозлило Глеба.
– Мне коня на службу справлять, а ты, ровно голь перекатная, босая сила, бежать в одной юбке хочешь. Да вы сроду у чужих людей работали, хлеба вволю не наедались, а наш дед четыре ковра привез из Персии, а у дяди Самсона Харитоновича, что камер-казаком был, шашка вся в золоте!
Полоснул по сердцу. Заплакала от обиды за свой род, по-детски растирая слезы кулачком.
– Неправда, и мы живем не хуже людей, а что я была в поломойках, так и ты батрак на мельнице. А ковры ваши персидские дед пропил!
– Брешешь! Он их шашкой порубил - жена довела.
– Ну порубил - тоже в дело произвел!
– А у вас и рубить нечего!
– Братец Антон офицером будет!
– Наш Спиридон уже офицер - хорунжий!
С шумом слетел с балагана бурьян, пронзил ветер, нанес снежную крупу - по земле зашуршало.
Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала:
– Пойдем, не ела я с утра...
– Сходи, значит, к бабке, денег я дам...
– Страшно!
– с плачем упала ему на руки, оказавшиеся ненадежными. Не любил ты, баловался. Отошло лето красное...
Снег падал гуще, стал виден зимний сад - тоненькие прутики чернеют на белом. Глеб провожал Марию далеко, пока не отошли от речки, - сиганет еще, не дай бог, в кружило под "шумом", крест на всю жизнь. А когда остался один на углу, еще горше стало: не мил белый свет, ничего не радует без нее. Догнать, не отпустить, вести к своей матери, насмерть стоять с ружьем в дверях, бежать в Чугуеву балку, к Дону великому!..
Тонкий стебелек тени растаял. С ненавистью вспомнил хитроусое корявое лицо Трофима. Заторопился домой - можно еще подкинуть быкам сена по навильнику.