Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

– Ты это береги, Наташа, это большие тыщи стоит, то есть, не деньги, конечно, а как волшебное откровение. А деньги - пустяк. Вот только теперь до меня дошло, почему один барин в Москве отдал церкви подворье в пятьдесят тысяч за ветхую, облупленную иконку со спичечный коробок, и еще, помню, радовался, что взял "почти даром". А рука моя поганая, чтоб отсохла! Это как мать родную зарезать. Что мы натворили!

Есть люди, видящие в жизни, в других людях и народах одни несовершенства, пороки, и зло вышучивают само мирозданье - не так, не по-ихнему устроено. Антон натура противоположная - благодарность его основная черта. На обрубке иконы он увидел только совершенство, гений, величие, красоту духа и переносит

их вообще на старину, не думая, что давно не пишутся такие иконы в России, что не глаза его виновны в слепоте, а богомазы XX века, малюющие иконы на оптовую продажу, а в доме Синенкиных и вовсе иконы бумажные: в сверкающих сусальным золотом и серебром ризах типографский Христос, литографская Мария, красивые, как пряник и конфета, но, как пряник и конфета, не поражающие, не возвышающие, не зовущие никуда. Однако и богомазы и полиграфисты ни при чем - просто век Христа кончился, как кончается все, и тут уже ничего не попишешь, время умирания не лучшее время, и оно не дает плодов.

Железной метлой революции выметалась из страны всякая несправедливость, в том числе религия. Антон шашкой рубил ее иконы, а оказалось, что иные изображения на досках росли из его сердца, и теперь оно кровоточило. Это объективная трагедия, не зависящая от воли и сознания людей. Трагедия - жанр высокий, и случается она не с каждым. С Антоном случилась - он оказался избранным.

Он запретил бойцам эскадрона брать в сарае бирюзовые да янтарные д р о в а, а для верности замок повесил. Невесело глянул на него при встрече Михей Есаулов. С сочувствием, как к больному, стал относиться к нему Денис Коршак. Дошло это и до Горепекиной, особо злой на бога и религию. Посоветовалась с Быковым. Обрисовала и з м е н у коменданта Васнецову. Васнецов, ее ухажер, с изменой не согласился, а вот подлечить, а заодно и проучить Синенкина от Поповского дурмана надо. В отсутствие коменданта Горепекина явилась во двор со свитой активистов, с документом, подписанным Коршаком, реквизировала "предметы культа Христа" и разом избавилась от них: сожгла вместе с сараем - за сарай получила потом нагоняй.

Обычно неуступчивый и принципиальный, Синенкин на сей раз промолчал. Крепился. Понимал. Да и что он мог сказать в защиту порубленных божеств и боженят, когда бог-то и считался главным эксплуататором трудового народа. Но стал комендант вялым, неизгладимо меняясь на глазах, будто сам охвачен огнем аутодафе Горепекиной... будто все стоит, как и триста лет назад, на ледовитом берегу в осенней зябкой роще, ловя лицом соленые брызги волн и вдохновения.

Ему открылось, что нравственность русского народа во многом зиждилась на христианстве, он это видел на примере станичников: богобоязнь делала людей кроткими, незлобивыми, а это считалось достоинствами. Но он не мог понять, что христианство на Руси начало с того, что свалило в Днепр золотую статую Перуна, неся прогресс, новое, лучшее, а теперь само давно оказалось в положении Перуна. Не подумал, что любая религия, идеология позолочены человеческим гением, отчего и привлекательны они простым, бесхитростным душам. Ставили же Толстого вровень с Буддой и Моисеем.

Антон и "Отче наш" давно забыл, а тут из какого-то казачьего упрямства поманилось заглянуть в старинную книгу - Горепекина в спешке не сожгла, и Михей тогда не все порубил. И снова трепет волнения, как и от созерцания миниатюры гениального живописца монаха допетровских времен. Творимая тысячами безвестных авторов на протяжении веков, начиная от финикийского города Библа, Библия не молодела, не старела, имеющий уши да слышит:

"О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями... и пятна нет на тебе... О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина... Запертый сад сестра моя, невеста, заключенный колодезь,

запечатанный источник... Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его... Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!..

Прекрасна ты, возлюбленная моя, и грозна, как полки со знаменами... Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее стрелы огненные; она пламень весьма сильный...

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною - любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня...

Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей"...*

_______________

* Песнь песней.

Однажды Антон принес бутылку прасковейского вина. Устроили пир на полу, на ковре, в трепетном свете зеленой лампады, заправленной керосином.

Вдвоем! оставляя былое!
– в безмерные дали! И пили вино золотое, и в думах летали о хижине, милой и тесной, где жизнь бы их крепла... О Фениксе, птице чудесной, что встанет из пепла...

Шутливую строчку ковала. То станет молиться. То нежно ему куковала любви небылицы - они, хоть и лгут, не опасны, как музыка скерцо.

О милые бредни! О басни влюбленного сердца! Вас слышал давно я. Вас помнят в лабиринтах Арбата холодные сумерки комнат, где жил я когда-то...

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Ненастным вечером Невзорова возвращалась под проливным дождем домой. От тусклого фонаря шагнул к ней человек в короткой бурке, глянцевито-желтых крагах, укутанный, как абрек, башлыком.

– Добрый вечер, Наталья Павловна.

– Добрый вечер, - оробела она, жалея, что не взяла с собой отцовский маузер, время было лихое.

– Я Севастьянов, друг вашего покойного отца, я хоронил его и снял медальон с портретом вашей матери.

Она была доверчива и впустила позднего гостя. Он действительно передал ей золотой медальон.

Гость заметил, что она прислушивается, глядя на дверь, - с минуты на минуту должен прийти Антон.

– Я понимаю ваш трепет, - сказал он, - и хочу скорее покинуть вас, но мне нужна ваша помощь.

– Какая?

– Пропуск на выезд.

– Вы... служите сейчас?

– Нет, я не белый, не красный, разумеется, был офицером, но давно сломал свою шпагу, как адмирал Колчак. К тому же я топограф, наука моя нейтральная, далека от политики.

– Куда вы хотите ехать?

– В любой приморский город. Я вышел из игры. У меня есть небольшие деньги в швейцарском банке - наследство.

– Я ничего не могу.

– Вы накоротке с комендантом.

– Откуда вы знаете?

– Я присутствовал при вашей лекции ему в лечебнице - сидел за панелью гардероба. Я приехал сюда с большим риском, чтобы передать вам медальон, меня чуть не схватили, и я не знал, что отсюда так трудно выбраться.

– Печать у коменданта, а не у меня.

– Между нами: ваш дядя Николай Андреевич поднял мятеж против красных на Дону. И вам, и коменданту это может повредить. Вам нужно переменить фамилию, выйти замуж за коменданта.

– Кровное родство не в счет, я не видала дядю лет десять.

– Умный человек поймет это, а какой-нибудь пролетарий просто решит: в расход.

– Сейчас война классовая, а не родовая. Комендант Синенкин тоже был есаулом.

– Об этом надо стараться не упоминать - могут припомнить, ибо по замыслу всех революций пашню жизни может удобрить лишь кровь аристократа. Слово дворянина: о вашей помощи не узнает никто, я уеду.

– Я не могу обещать, но поговорю с комендантом... он сейчас придет.