Монах и кошка
Шрифт:
– Но твоя плоть давно исчезла.
– Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа, которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела быть рядом с ним, чувствовать его нежность... я вылепила из себя то милое и красивое существо, за которое он так беспокоился... а настоящее тело я бы нашла потом... мало ли красивых девичьих тел...
–
– Не стану я загонять тебя заклинаниями в могилу. Ступай и попытайся сделать еще что-нибудь!
– Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари?
– удивилась красавица.
– Если это - тот, кто нашел твои стихи и так неосторожно вызвал тебя из могилы, то, выходит, к нему.
– А зачем он теперь мне? Он же не может ответить любовью на мою любовь. Он совершенно искренне позвал меня - но и он ошибся, и я, как ты понимаешь, тоже...
– Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, - проворчал монах.
– Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.
– Да ты мне и нужен!
– с досадой воскликнула Комати.
– Из всех, кого я встретила, только ты и способен ответить...
– Опомнись, я же дал обеты!
– крикнул Бэнкей.
– И все же только ты...
– она вздохнула.
– Только ты, понимаешь? Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту...
– Это все было давно, - перебил он, - и с того времени я немало продвинулся по своему Пути.
– Ты ничего не понимаешь!
– рассердилась красавица.
– Когда я воплотилась в трехцветную кошку, то сама немало тому удивилась. Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я мыслила просто, я ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне - и я была рада. Норико заботилась обо мне - я принимала заботу и благодарила, как умела. Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность - и позвала тебя. Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу, как ты велел! А когда тебе пришлось перед рассветом совсем тяжко, я воплотилась в Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не была женщиной... Я все еще была кошкой.
– Кошкой бы и оставалась, - проворчал монах, - и не смущала бы людей... не сбивала бы с Пути...
Комати насторожилась.
– Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз. Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило - я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за Норико стали следить. Но я знала - еще немного, и поэзия вернется ко мне!
– Ступай куда знаешь!
– рассвирепел монах.
– И не попадайся мне больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!
– Ты знаешь все - и прогоняешь меня?
– печально
– Да.
– Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!
– Не могу. Я дал обеты.
Молчание продлилось довольно долго.
– Иначе и быть не могло...
– прошептала Комати.
– Я встретила любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема. Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе обещаю.
– Пусть будет так, - сказал Бэнкей.
– Тогда мне уже будет не до обетов...
– И ты улыбнешься мне...
– мечтательно произнесла Комати.
– Этого еще недоставало, - буркнул монах.
– Да уйдешь ты наконец?
– Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, - серьезно сказала она.
– А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.
Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.
В хижине стояла мертвая тишина.
Монах осторожно повернулся и покосился в угол.
Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не была Комати. Лицо округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая челка. Таяли сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь серебряными точками светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.
Норико сцепила на груди руки, как будто стараясь удержать и прижать к себе нечто ускользающее.
Бэнкей обвел взором хижину. Он хотел еще раз увидеть госпожу кошку.
Но кошки уже не было.
Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.
Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от тэнгу, не желая слушать его шуточек. А подшутить тут было над чем - отягощенный обетом целомудрия монах проводит чуть ли не всю ночь наедине с женщиной...
Но Остронос молчал. Он только время от времени пожимал широкими плечами и чуть разводил руки-крылья с веерами из серых перьев. Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое - плохо.
Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.
Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень, кисти рук на ходу соприкасались.
Бэнкей остановился. Он еще мог вернуться. Мог позвать... Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок, с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял голову вокруг на ветвях расселись большие черные вороны... люди-вороны?.. Чего-то ему было невыносимо жаль - возможно, даже самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.
– Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу...
– вдруг негромко пропел Остронос. Похоже, он ждал, что Бэнкей подхватит немудреную песенку.