Монастырские
Шрифт:
«А то! Ещё как держал!»
«И всё против Бога?»
«Против таких, как вы, товарищ Иванова. А сказал то, что требовалось сказать. Что есть у нас по сей день несознательные элементы, которым религиозный опиум не даёт времени наводить порядок в школе. В классах грязно, дети из-за холода в шапках и варежках, печь топят не регулярно, то один раз в два дня, а то и реже. Стёкла выбиты. В вёдра с питьевой водой грязь сыпется. Ученики в одной компании с учителем курят. Домашних заданий не выполняют. На уроках шум, ругань. Питания горячего
«Требуется пояснение, Николай Поликарпович. То вы в газете «Красный колхозник» прочитали. А там писали не про нашу школу».
«Чу», – повторял про себя Антон. Как интересно. Скажешь слово, а за ним целый мир. Вот папа сказал «чу», а вот есть слово хорошее, на «чу» начинается – чудеса. И разве не чудесно, висит за окном луна и все-все-все её видят. А потом вместо луны появится солнце, и где-то там, на солнце, взгляды людей будут встречаться друг с другом. Там, на солнечной планете, они не чужие и не враги друг другу. И даже красные и белые друг другу там – не враги. И верующие, и неверующие – они тоже друг другу на небе – не враги. И папа Антона там – совсем другой. Потому что солнце одно на всех, и луна тоже. А над всем этим – Тот, кто сотворил не только солнце и луну, а всё и вся.
«Спаси, Мати Божия, сохрани, Мати Божия!» – слышал Антон голос материнский и начинал вслед за мамой молиться. И молитвы превращались в звёзды, и звёзды сыпались с неба через открытое окошко к Антону на подушку. И снилось ему, что стоят они с мамой и папой и сестричками на облаке, молятся, а по небу к ним Сам Господь с Матерью Божией идут и улыбаются.
Проснулся Антон. И не страшно, что люди злые в доме. (Когда Бог рядом, разве может быть страшно). А у них голоса, у-у-у… А один голос вроде подобрее, и вроде даже знаком.
Антон высовывает голову из-под одеяла и зажмуривается от света. Солнце бьёт в глаза. В солнечных лучах фигуры гостей кажутся чёрными-пречёрными. Лиц не видно. Расхаживают по комнате, подходят к печи, там слышны перешёптывания и смешки.
«Дяди-дяденьки, где ваши валенки, квасом будем угощать, и на свадьбу приглашать!» Это Катюха. На сестёр шикают. Те щекочут брата, Игорь хохочет.
За столом сидят папа и мама, сложили на коленях руки. Папа, как увидел гостей, так стал таким задумчивым. И взгляд отстранённый. Смотрит на пришедших, будто это не они, а он гость в доме. И молчит. Мама закуталась в платок из козьей шерсти. Под платком у мамы большой живот. Мама ждёт малыша.
– Ничего такого у вас вроде нет для экспроприации, – сказал один из мужчин, оглянулся и увидел проснувшегося Антона.
– О, старый знакомый. Ну, здорово, что ли.
Мужчина улыбается. Протягивает Антону руку. Мальчик пожимает руку, смотрит в глаза человеку в военном френче и как тогда, возле сельсовета, крестится. Мужчина подмигнул мальчику, присел на корточки, сказал так, чтобы никто не услышал:
– На улицу выйдем, я тебе секрет открою.
За окошком видно, как по двору люди ходят. Вот один спугнул Мурзика, заглянул в комнату, распластал тёмные руки по освобождённому от кота подоконнику.
– Товарищ комиссар, разрешите доложить. Осмотр дворовой территории показал – имеются в хозяйстве корова, две лошади, куры. Будем забирать?
Комиссар взглянул на Антона.
– Что, Антон, скажешь?
Удивительно Антону – все на него смотрят, словно от ребёнка тут что-то зависит. Папа смотрит на Антона так пристально. Будто сказать что хочет.
Антон – не трус, и будет говорить правду.
– А то скажу. Нельзя нам без коровы. У нас дети малые. Детям молоко нужно. И скоро пятый родится. И ему тоже молоко будет нужно.
– Смелый, – сказал за окном чужой и хохотнул. Потянуло дымом. Это чужой закурил.
– Отойди, Возницкий, не дыми сюда, беременная в доме, – сказал комиссар.
– Ты у нас, товарищ комиссар, известное дело, жалостливый. Да я не против. У меня самого жинка на сносях.
Голова исчезла. В окне стало видно, как собираются за изгородью сельчане, гомонят, посматривают во двор Монастырских.
Сегодня в селе ночь была беспокойной. Бригады ходили. Опустошали зажиточные семьи. Раскулачивали.
А Монастырским повезло, переговариваются соседи, уходят от Монастырских злодеи с пустыми руками, кормилицу-корову, вот удивительно, не тронули, и на подводу ничего не погрузили.
Выбежал на крыльцо Антон, стоит босой, рёбра под кожей ходят, трусы синие до колен. Отец выглянул, взглянул на сына, потрепал по голове, ушёл в избу.
– Эй, дядя, – зовёт Антон. – Ты что, забыл?
– А, да, – вернулся комиссар. – Я же тебе секрет сказать хотел.
Кивнул на крестик деревянный на груди мальчика:
– Не боишься носить?
– Нет.
– А я свой запрятал.
– Неужели и у тебя крест есть, неужели в Бога веришь? – спросил Антон.
– А куда деваться, ведь Бог есть, это и так понятно. Не было бы Бога, не было бы нас с тобой, и вообще ничего бы не было, ни планеты нашей. Ни этого солнца. Правда, я об этом никому не объявляю, да и крест, каюсь, не ношу. А мать-старуха меня за это пилит.
– А что за секрет ты мне сказать хотел?
– Так вот этот самый. Что я тоже в Бога верую.
– Так ты, значит, тайный христианин, – Антон кивнул в знак понимания. – В древние века много было тайных христиан. Я тебя никому не выдам. Даже под страхом казни.
– Ты, парень, молодец… Да, вот что… Если корову придут забирать…
Комиссар достал из кожаной сумки блокнот, написал химическим карандашом: «Корову, а также и всё прочее из дома Монастырских – не изымать. Воронин».
Вырвал лист.
– Держи охранную грамоту.
3. Страшная ночь