Монастырские
Шрифт:
– Прости, я маму не слушался.
Приподнявшись, встречается с проницательным взглядом Господа, зажмуривается и, уткнувшись лбом в коленки, продолжает:
– Сделай так, чтобы я слушался маму. И чтобы мама не сердилась, когда я ее не слушаюсь.
Перед сном, после маминой сказки и общих семейных молитв, Антон говорит:
– Мне надо на исповедь.
– Что-то случилось?
– Да!
– А мне можешь сказать по секрету?
– Я ни разу не исповедовался. Это грех!
– На исповедь дети начинают ходить с семи лет. Вот когда тебе будет семь лет, тогда и на исповедь.
Молчит, думает над мамиными словами. Спустя время, когда все уже засыпают, у маминой подушки раздается шёпот:
– Мама, ты спишь?
– Да.
– Нет,
– А что?
– Сколько ждать, чтобы семь лет исполнилось?
– Два года.
– Это два лета, две зимы, две весны и две осени?
– Примерно так.
– Грехов же сколько накопится!
– Ну, хорошо. Через два дня – суббота. Перед вечерней службой попросим батюшку, он тебя исповедует. Раз грехов много – тогда, конечно, ты прав.
В оставшиеся до церковной службы дни Антон чертит на бумажном листике какие-то условные знаки, спрашивает у мамы, скоро ли суббота.
В субботний день мама вынимает из сундуков наглаженную чистую одежду, все, кроме папы («Папа всегда занят», – думает Антон), готовятся к поездке в монастырь.
Антон берет из-под подушки записку, исписанную одному ему понятными каракулями.
Мама с Антоном уходят раньше остальных, надо успеть до службы.
Неделю назад на воскресной Литургии было объявлено, что следующую субботнюю всенощную возглавит архиепископ Дмитрий. Тот самый! С ним познакомились в Крыму.
+++
Как там, в Крыму, жилось, Антон знает из рассказов мамы. Папа об этом не любит говорить. Мама редко, всего, быть может, несколько раз, нарушала традицию и вместо привычных сказок рассказывала детям перед сном о том времени. У неё не получалось излагать подробно, да ей, видно, и не хотелось этих подробностей. Говорила она, прикрыв глаза, будто боялась увидеть наяву снова то, о чём вспоминала.
«Горе было. Голод. Всё отбирали. За одно лето вывезли с полуострова весь хлеб! Не помогло постановление об отмене продразвёрстки, и слово-то какое иудино выдумали. Если до двадцать первого года ещё хоть как-то жить можно было, то теперь конец всем пришёл. Людоедство начиналось. За краюшку хлеба убивали друг друга. Люди падали на дорогах и не вставали. Дети умирали. Папка ваш в коммунисты тогда записался, чтобы всех нас от голода спасти».
Мама молчит. Сёстры ждут. Антон и Игорь теребят маму. Они знают, что будет дальше, но не хотят, чтобы мама молчала. «А потом?», – спрашивает Антон. «Мама, говори!» – требует Игорь. «А что потом». Мама не хочет рассказывать самое страшное. Дети знают об этом. Об этом, страшном, родители могут говорить лишь, когда детей нет рядом. Но разве можно утаить. Да и сёстры помнят. Ползали и умирали на улицах истощённые дети. Молчали их обессиленные от голода родители, матери обнимали умерших детей, отцы обнимали матерей, и так умирали. Худые, костлявые лошади смотрели на людей человеческими глазами и валились на землю, и закрывали свои человеческие глаза. Никто тогда не мог жить. Могли только умирать.
«А потом, мои дорогие, была саранча!»
«А про саранчу расскажи, мама!» – требует Игорь. Он больше всего любит слушать про саранчу. Вот саранча летит, гудит, закрывает тучей небо. Вот уже поля, дороги, деревья, кусты – ничего не видно, всё будто собой накрыли живые, сотканные из саранчи, ковры. Кричат мужики, бегут, машут руками, воют бабы, визжат дети, бегут куда-то, хотят победить прожорливую предвестницу голода, проклятую саранчу. Но разве можно победить смерть. Ш-ш-ш, это смеётся, прыгает страшная, подлая саранча. О, какая огромная пасть. Какие длинные клыки. Нет, разве это саранча. Это настоящие летающие волки. Они съедают всё, что посеяно было руками крестьян, всё, что обещало людям не умереть от голода зимой. Но саранча смеётся над людьми. Она вообще такая, эта саранча, она любит смеяться над людьми. Она считает себя умнее людей. Поэтому и не боится их. Но зато люди знают особое слово
«И КОГО?» – спрашивают в голос дети, у всех глаза широко открыты, ждут, затаив дыхание, продолжение этого чудного, жуткого и захватывающего рассказа.
«Боится того, кто владеет и небом, и землёй, и всей вселенной, того, кто повелевает ветрам и дождям, морям и солнцу. Того, кто создал всё вокруг, Творца этой жизни, Вездесущего Бога, в Троице единого. Не могли люди ничего поделать с саранчой, сколько крымских сёл подверглось ужасной напасти, сколько опустошения и горя. Наш архиепископ, владыка Димитрий посоветовал народу Божьему вопреки угрозам антихристовой власти взять в руки иконы Божьей Матери и выйти в поле с крестным ходом, совершить молебны! К тому времени уже большевики держали его под домашним арестом в Топловском монастыре, и не руководил он уже епархией, но его слово услышали во многих сёлах… Начались крестные ходы. И – нет саранчи…»
«Мама, а когда про нашего Антона?» – торопит Игорь.
Сёстры шикают на брата.
«А теперь и про Антона. Ему в ту пору ещё и года не было. Никого в нашей семье бушевавший тогда тиф не тронул по милости Божьей. А вот Антона не уберегли. Горит. Умирает. Ах, Боже! Помню, стою я в храме, в Топловском монастыре. Плачу, убиваюсь. Подходит ко мне игуменья Параскева. Берёт за руку («Владыка тебя к себе зовёт») и ведёт куда-то. Оказалась я в неизвестном мне доме, вокруг тихо, чисто, стены сплошь в образах и лампадах. Вышел ко мне из внутренней комнаты владыка Дмитрий. Благословил меня. Встал перед иконами, перекрестился, стал молиться. Мне показалось, долго молился. Потом говорит: «Будет мой крестник жить. Не плачь. А сделай вот что. Ночь не спи, а молись до утра над постелью сына. А утром, когда выйдёт крестный ход в поле, вынеси ребёнка, положи прямо под икону Божьей Матери». Сделала я всё, как велел владыка. И выздоровел наш мальчик. Царица Небесная услышала».
«А про улыбку Божьей Матери когда», – напомнил Антон.
«Когда ночью молилась я, то вижу, Матерь Божья мне с иконы улыбается. Я думаю, чудится. Глаза протёрла, шепчу молитву, а сама смотрю на икону. И вижу: правда, двигаются уста у Царицы Небесной, улыбается мне с иконы! И появилась во мне уверенность, что будет мой Антон жить!»
«А про владыку расскажи! Про крещение», – Антон готов каждый день слушать про крещение и про владыку.
«Родился наш Антон Рождественским постом на Илью Муромца и мученика Вонифатия, 19 декабря 1922 года. Это по нашему. Ну, а по их, так 1 января. Привела я вас на Рождество в Топловский храм, а тебя, Антон, семидневного, держу на руках, стою во дворе, а вы внутри храма. А мне на службу не положено. Это по уставу церковному так. Ждать надо матери после рождения ребёнка сорок дней, и лишь потом можно в церковных таинствах ей снова участвовать. А холодно стоять. Хоть и Крым, а ещё как зябко! Но стою, молюсь. Согреваю под платком малыша. И думаю о том, когда же и как покрестить новорождённого. Вижу, идёт в окружении людей сам архиепископ опальный. Возле меня остановился, расспросил, кто я, откуда, и говорит: «Через два дня приноси ребёнка, будем крестить». И покрестил нашего Антона. И сам ему имя дал. Я-то думала, Ильёй назовёт в честь Ильи Муромца, в чей день родился, а он иначе рассудил. Видишь, Антон, у тебя какой покровитель небесный. Отец всех русских монахов».
«Хочу быть монахом. Как Антоний Печерский», – говорит Антон.
+++
Настроение у всех торжественное. Дети уже наряжены в самое лучшее («К Богу надо ходить в чистом, во всём хорошем, праздничном», – говорит бабушка). Катя и Настя ходят по комнатам неспешно, с многозначительными лицами и говорят шёпотом, как бы показывают остальным, что в шесть-семь лет дети уже умеют быть как взрослые – степенными и серьёзными. Игорю игра во взрослых надоедает. Малыш кричит, хлопает в ладоши и делает страшные глаза. На него шикают, сёстры снисходительно улыбаются.