Моника
Шрифт:
– Хуан, я хотела сказать, что начинаю понимать вас. Думаю, должна сказать правильнее: я понимаю вас совершенно.
Голубое небо совершенно потемнело, украсилось звездами, а глаза Моники уже видели гигантский силуэт горы Мизери. Теплый и мягкий воздух, спокойное море, словно лагуна тихих вод, лагуна, по краям которой были кружева серебряной полной луны. Моника накрыла плечи шелковой накидкой, чуть прикрыла голову и вздрогнула, почувствовав сосредоточенный на себе взгляд Хуана, который сказал:
– Какой белой ты выглядишь под луной! Белой и сверкающей, как будто ты тоже звезда. Что-то есть такое
– Какая глупость! – покраснела польщенная Моника. – Почему вы говорите мне это? Не думаю, что это утверждение справедливо. Когда этим вечером я уверяла, что понимаю вас…
– Ты хотела сказать, что сочувствуешь. Я прекрасно понял.
– Нет. Я сказала, что поняла, потому что вдруг осознала многое. Сострадать – это другое. Сочувствовать можно даже тогда, когда мы не очень хорошо понимаем, сочувствовать всем, кто страдает. А кто не страдает в этом мире? Все страдают, всё страдает. Как правило, каждый видит и чувствует собственные мучения, но прекрасен момент, когда наше сердце разрывается, переполняется по отношению к другому сердцу, которое страдало больше, своими мучениями оно имеет большее право на нежность, на огромную любовь.
Быстрым движением она взяла левую руку Хуана, повернула ее жесткой и широкой ладонью вверх, и, словно подталкиваемая непреодолимым порывом, дрожащим поцелуем прикоснулась к длинному шраму.
– Моника, – глубоко потрясенный спросил Хуан. – Что ты делаешь?
– За вашу боль ребенка, Хуан, за эту жалость, которую никто не проявил, и за все, что вас еще ранит.
Она смотрела в его глаза с новым, неожиданным волнением, открывая сердце, и он побледнел, избегая этого взгляда. Под белой атласной кожей бежала с новым жаром алая тропическая кровь. На мгновение стерлось все: прошлое, мечты, воспоминание других горящих губ и глаз. Посреди корабля Хуан Дьявол не чувствовал под собой ног, словно весь переполнился, словно целый мир был в его непокорных волосах, могучих руках, чувственных губах и больших итальянских глазах.
Моника задрожала, когда он освободил руку из ее нежной тюрьмы, и рука легла на хрупкую талию, медленно отводя к запертой двери единственной каюты Люцифера. Она чувствовала, словно ее пронзила незнакомая сила и одновременно слабость, словно она сдалась. Она не была способна сопротивляться и возражать. Словно пена волн, которые приносило и уносило море, она принадлежала Хуану Дьяволу.
– Доброй ночи, Моника, отдыхай. Спи хорошо, потому что завтра будет бурный день. Есть на что посмотреть в Сент-Кристофере. Тебе понравится.
Он бесшумно удалился, тихим и твердым шагом босых ног, а она неподвижно и пораженно стояла с одним именем Хуана в горле и жаром широких рук, разжигавших атласную кожу. Почему он оставил ее сейчас? Почему не подошел к ней, словно с сомнением ожидая первую ночь? Без него как будто закачался весь мир; без него она почувствовала одиночество, холод, но не могла позвать его. Волна смущения зажгла щеки, найдя выход доселе неведомыми ей слезами. Она подумала о стольких женщинах, которые без тени сомнения кидались в его объятия. О портовых падших женщинах, распутницах таверн, которые безусловно соревновались друг с дружкой. Она подумала об Айме, и жгучая волна неясных чувств овладела ей: гнев, ярость, смущение, почти ревность. Резко она вошла в каюту и с яростью заперла
– Ана, Ана! Просыпайся, дура!
– Ах, черт побери! Постоянно вы должны меня оскорблять.
– Постоянно ты должна раздражать меня, постоянно должна спать. Выйди, прогуляйся по дому. Сходи и посмотри, где остальные и что делают.
– Сейчас? Ай, моя хозяйка, сейчас три утра. Даже не глядя можно понять. Ни хозяйка София, ни сеньора Каталина не вернулись из столицы. Что касается нотариуса и сеньора Ренато…
– Ренато продолжает пить?
– А как же, хозяйка. Бродит, как тень. Иногда в кабинете он валится на диван и там дремлет. Потом встает и снова пьет, снова бродит. Но со вчерашнего вечера он ничего не просил.
– Где ты сказала он?
– У входа в дом, смотрит и смотрит на дорогу и ущелье. По-моему, он в отчаянии, потому что возвращаются сеньора София и сеньора Каталина. И как я сказала, почему бы ему не сесть на лошадь и не разыскать их?
– Ты уверена, что он не пьяный?
– Говорю же… Если он ничего не пил со вчерашнего дня, уверена, он уже протрезвел.
– Дай накидку.
– Накидку? Вы выйдите отсюда? Сеньора София ясно сказала, что вам нельзя выходить из комнат. Вы угодите прямо в пасть волку. Вспомните, как он пришел вчера вечером, после того, как приказал позвать вас, а вы были там.
– Подай накидку, уйди и не мешайся, простофиля.
Да, Ренато стоял возле перил, скрестив руки, с лихорадочными глазами от алкоголя. Он настолько изменился, что казался теперь другим человеком: растрепанный, обросший, с расстегнутой на белой груди рубашкой, с мрачным взглядом, горьким изгибом губ. Он выглядел постаревшим лет на десять, с таким выражением и внешностью, трагической тенью его самого, что казался странно похожим на Франсиско Д`Отремон и, несомненно, был братом Хуана Дьявола.
– Ренато, мой Ренато. Слышишь? Хочешь, мы поговорим? – умоляюще попросила Айме.
– Поговорим? Поговорим? – засомневался печально Ренато. – Теперь ты хочешь поговорить?
– Да, Ренато, теперь я хочу поговорить, потому что ты не пьян. Прости, но это верное слово. Целые дни ты пьешь, как сумасшедший и ведешь себя, как дикарь. Теперь ты в здравом уме, и у меня есть надежда, что мы сможем поговорить, как цивилизованные.
– В таком случае у тебя не получится! Д`Отремон не цивилизованные! Ни мой отец, ни… мой брат, ни я, тем более, хотя и выгляжу цивилизованным. Наша кровь имеет варварский огонь, грубые чувства, дикие страсти. Мы примитивны в ярости, любви и ненависти! Хочу, чтобы ты обратила на это внимание. Хочу дать тебе последнюю возможность спастись. Беги, если виновна, Айме, беги, пока я еще не понял, что ты виновна, сейчас же спасайся, воспользуйся этим, пока во мне осталось человеческое. Потом будет слишком поздно!
Айме затряслась, по спине пробежал озноб, но была и пришпоривающая ярость, самолюбие, бесконечное желание играть и побеждать, поэтому она вцепилась дрожащими пальцами в руку Ренато:
– Мне незачем бежать и спасаться! Выслушай, если хочешь узнать правду, всю правду! Меня не в чем упрекнуть! Быть твоей женой – мое единственное и настоящее желание.
– Следи внимательно за словами, которые произносишь! Как священную клятву я возьму каждое из твоих слов, и если снова солжешь, то твоя ложь будет последней, потому что это будут твои последние слова! Говори!