Моника
Шрифт:
– Осталась на корабле, капитан. Осталась с сеньором Ренато.
– С сеньором Ренато?
– Он прибыл, когда хозяйка разговаривала с солдатами. Он подбежал к ней, они обнялись.
– Обнялись! – повторил Хуан, выдавливая слова.
– Да, капитан. Он сказал: «Наконец, моя бедная Моника», она обняла его и заплакала.
– Нет! Не может быть! – отверг Хуан, словно это рвало его душу.
– Я же сказал, капитан, – проговорил Сегундо с горьким спокойствием. – За хозяйку не надо беспокоиться. С ней не будут плохо обращаться.
–
– Моника, дорогая, минутку. Я все объясню тебе, но успокойся.
– Я не могу больше! Прошло уже несколько часов, а ты так и не прояснил ничего. В который раз я прошу объяснить. Ты сказал, что это сделано по твоему указанию. Почему? Я хочу знать, почему! Хочу знать, почему ты запер меня здесь! А больше всего хочу знать, где Хуан! Ты объяснишь мне наконец?
– Я все тебе объясню, но дай мне сказать. Я не могу сразу ответить на десять вопросов. Ты не хотела бы присесть и выслушать меня?
Моника замолчала и вздохнула. Они находились в просторной комнате с побеленными стенами с деревянными решетками, с блестящими полами из красной плитки. Этот дом одиноко стоял посреди сада, на окраине Розо, массивная постройка, которая возвышалась у подножья горы, из распахнутых окон виднелся великолепный вид порта, бухты и моря.
– Ты пытаешься свести меня с ума, Ренато?
– Я изо всех сил пытаюсь исправить следствия моего греха непонимания, эгоизма, гнева, жестокости. Это странно и прискорбно. Мне не верится, что я мог быть таким жестоким, безжалостным, и что я сделал с тобой, моя бедная Моника.
– Если бы ты объяснил яснее… – Моника теряла терпение.
– Сейчас я говорю понятно. Знаю, что ты будешь притворяться не понимающей, будешь обманывать и изображать геройство. Знаю, что будешь поддерживать этот фарс и отчаянно защищать Хуана Дьявола. Знаю, что ты святая и мученица.
– Ты совершенно ошибаешься, Ренато. Я, я…
– Ты невинная жертва. Я совершил преступление, кинув тебя в руки Хуана; если нужно, я пойду против тебя самой и освобожу от этого мерзавца.
Ренато говорил дрожащим голосом, хотя взгляд голубых глаз был спокоен и ясен. Он хотел вырвать ее из этой ужасной атмосферы, исправить зло, но Моника отвергла это, глаза ее вспыхнули гневом:
– Хуан не мерзавец! Ни ты и никто не можете говорить о нем так! Где он, что ты сделал с ним?
– Ему ничто не угрожает, с ним ничего не сделали. Впрочем, начну с того, что скажу, что освобождаю тебя от усилий играть роль обеспокоенной жены.
– Я не играю никакую роль! У меня нет жалоб на Хуана!
– Если бы я мог поверить, что ты говоришь правду, то возблагодарил бы Бога, услышавшего меня. Не представляешь, как я молился всей душой, в каких ужасных отчаянных часах жил с тех пор, как узнал правду! Да, Моника, Айме наконец рассказала мне всю правду.
– Иисус! Но ты, ты…! Как ты можешь быть спокоен? – удивилась Моника, повержено падая в ближайшее кресло.
– Моя боль и разочарование обрели необходимое спокойствие. В этом нет заслуги. Я так переживал и вообразил наихудшее, с
– Но Ренато… – в полном замешательстве пыталась возразить Моника.
– И на самом деле она не так виновата, а виновна в грехе эгоизма, непростительной легкомысленности. Виновата, как избалованная девочка, способная сбросить на тебя груз всей ответственности, а еще в том, что она по-настоящему неверная и легкомысленная жена. Я тоже сильно страдал и не мог понять страданий других. Из-за этого я бросил тебя в пропасть, кинул в объятия этого дикаря.
– Послушай, Ренато! – Моника пыталась остановить поток объяснений, смысла которых еще не поняла.
– Я выслушаю тебя, но позволь мне закончить. Я был более, чем несправедлив, был даже бесчеловечен. А тем более с тобой, и это ранит и укоряет еще сильнее. Именно тебя я должен благодарить и почитать. О, я не скажу больше ни слова, ты не должна больше слушать, но я знаю все, и ничего не хочу скрывать. Знаю, и на коленях прошу тебя не смущаться, любви никто не должен стыдить, нет ничего в моей жизни прекраснее, чем любовь, которую ты могла мне дать.
– Замолчи, Ренато, замолчи!
Она поднялась, ее щеки горели, губы подрагивали, она чувствовала, что земля под ногами зашаталась, завертелись стены, в висках застучала кровь. Неописуемая смесь ужаса, стыда, смятения, желание умереть, чтобы возродиться без этого прошлого, а Ренато улыбался, словно только что сорвал цветок:
– Благодарю тебя, Моника. Благодарю и прости. Только эти слова я и могу сказать тебе.
– Айме, Айме… Айме тебе рассказала! – как одержимая заикалась Моника.
– Она рассказала всю правду, как я уже сказал.
– Она не способна рассказать правду! – взорвалась Моника, не в силах сдерживаться. – Лицемерка, обманщица, презренная! Она еще отвратительней и трусливей!
– Может быть, но она рассказала правду, которая тебя оправдывает и доказывает твою невиновность, и я заставлю ее склонить голову перед тобой и мной. Потому что ты поймешь, что я не могу ее видеть и ценить, как раньше, и она знает. Моя мечта о ней умерла, вера в чистоту ее души развалилась на части, хотя она родит мне сына.
Потрясенная Моника прикусила язык, сжала губы, как будто чтобы смолчать, ей нужно было врезаться ногтями в себя и свою совесть. Промолчала, сдерживаемая влиянием этого слова. Промолчала, испугавшись за новую жизнь, и закрыла лицо руками. Ей хотелось узнать, что Айме рассказала Ренато, поскольку была уверена, что та рассказала только половину. Ценой усилий, едва соображая, словно через большое количество вуалей, она слушала слова Ренато, звучавшие глупо, наивно, трагически смешно, с волнением вновь обманутой души. И тут она заторопила: