Монохром
Шрифт:
Прежде чем я сумел до конца осознать значение прочитанных слов, пальцы уже на автомате набрали ответ и нажали «ввод». Красноречивая фраза ушла в свободный полет, чтоб адресат получил ее и возрадовался счастью своему. «Клитор на уши натяну».
Таков был приговор, выбитый моими пальцами. Суровый и беспощадный. Подумай я над ответом хоть на секунду дольше, он был бы другим, но мозг решил иначе. Взял, поганец этакий, и гаденько плюнул в эфир.
— Ой, — пробормотал я с наигранным сожалением. — Сорвалось.
Погасив экран ПДА, я устроился на пенке и поджал колени к груди: теплее
Ну вот, предался жалости к себе и хватит. Я с хрустом потянулся и вытянул ноги, поправляя чурку под затылком. Фонарь в этой точке не слепил, и было видно темное, в чернильных разводах небо. А в разрывах между облаками мерцали далекие белые светлячки. Красиво, черт возьми. Давненько я не видел звезд.
Ждал ли я ответного сообщения? Не знаю. Пожалуй, ее реакция была бы интересной. Наверняка нахамит в ответ, так уж устроена эта женщина. Как там Дрой сказал? «То, что доктор прописал?». Может, он и прав. Я в судьбу не особо верю, но по опыту знаю: жизнь людей не сводит без особых на то причин — глобальных или крошечных. В причудливых связях, которыми все мы окутаны, есть смысл. Просто нам очень редко удается его угадать. Я лежал и слушал Зону.
Привычка, приобретенная в первый год пребывания здесь, осталась навсегда. Засела в подкорке или в корке — где там обычно застревают приобретенные навыки и повторяющиеся мелочи?… Перед тем, как заснуть, я слушал окружающий мир. Звуки часто давали мне пищу для будущего сна, наполняли незримый внутренний резервуар содержанием.
Вот сквозь урчание мотора слышны чавкающие шаги. Слева. Чэнк-чэнк. Пауза. И быстро: чэнк-чэнк- чэнк. Снова пауза… Скорее всего болотная тварь или кровосос вдоль берега шастает: похоже на их стиль перемещения. Смещаются в сторону, замирают и потом резко ускоряются. Бояться, думаю, нечего. Судя по редкому чэнканью, это не стая, а в одиночку даже агрессивный мутант вряд ли решит атаковать баркас.
Вот где-то по ходу движения — едва уловимые басовитые вздохи. Ритмичные. Оумх. Оумх. Оумх. Словно дышит гигантское чудище, притаившееся возле реки в ожидании неосторожной жертвы. Тихонько, чтобы не выдать себя раньше нужного момента… На самом же деле это ветер гуляет в какой-то объемной полости: может, мост впереди, а может, в остове прибрежного здания или кронах деревьев возникает эффект эха.
— Рулевой, держи глаз востро, — сказал я сквозь дрему.
Никто не ответил. Ладно, не маленькие, справятся. Да и некому в таких местах засады ставить.
А вот и впрямь интересный звук. Необычный для Зоны. Справа доносится еле слышное жужжание пилы — не бензиновой, ручной. Вжуих-вжуих, вжуих-вжуих. Короткая заминка. Вжуих-вжуих-вжуих-вжуих. Одноручная, по дереву… Трудно представить, что на ночь глядя кто-то решил на окраине Темной Долины баньку истопить, а для костра здесь не место, да и пилой вменяемые ходоки обычно не пользуются. Больше топориком. Видимо, звук идет из-за Периметра — здесь до восточного рубежа не так далеко…
Я почти провалился в сон.
Звезды помутнели где-то в недосягаемой вышине.
Пила продолжала ласкать слух, перекрывая остальные звуки и плавно сводя их в фоновый шум.
И прилетели ко мне вместе с нежным «вжуих-вжуих» обломки памяти. Теплые и тоскливые. Они всегда такие — эти битые куски…
Я вспоминал деда.
Невысокий, крепкий, с пахнущими древесиной руками и внимательно прищуренными глазами, сосредоточенный на чем-то своем — его образ из глубокого детства навсегда остался со мной. Жаль, что я в последнее время так редко вспоминал его.
Дед не любил нежностей, но мне этого и не требовалось. Зато он всегда придумывал занимательные походы и приключения. Однажды договорился со знакомым машинистом, и мы в кабине электрички прокатились до пригорода и обратно. Могло ли существовать большее счастье для семилетнего пацана? Он частенько поминал черта, но не грешил.
А еще дед магнитил живность. Были собаки и коты, которые никого не подпускали к себе, кроме него. Помнится, мне было обидно, что я так и не смог погладить Жулика — бело-черного беспородного пса в деревне. К деду этот хвост сам шел. Шесть лет я старался подманить собаку — бесполезно.
Дед жил просто, но оставлял за собой такой след, который еще долго будет отдаваться в сердцах знавших его людей. Таких, как он, мало. Вокруг миллиарды подмастерьев и единицы мастеров. Дед был мастер.
Он окончил строительный техникум и три года отслужил в Литве, в десантуре. Я его по малолетству с благоговением спрашивал: «Де, ты с парашютом прыгал?». А он ворчливо отвечал: «Девятнадцать раз». Дед частенько ворчал, но если уж смеялся, то от души — всех вокруг заражал. Этому искреннему смеху я тоже тайком завидовал.
После армии он работал в Куйбышеве, в термичке на девятом подшипниковом заводе. Потом ушел с вредного производства, отягощенный трудовыми медалями да орденами. Стал слесарничать и столярничать. В плотницком деле его ум, смекалка и руки нашли такое применение, которого только можно желать в этой жизни. Табуретки, которые он стругал, я уверен, стоят до сих пор. Не пошатнутся, не скрипнут. Полки, которые дед вытачивал, лакировал, подгонял и привинчивал, будут еще век держать на себе любую ношу и не прогнутся. Крепкими деревянными ложками кто-то и по сей день черпает суп.
Он чинил механические часы, шил немудреные предметы одежды, сапожничал, мастерил инструменты, возился с мотоциклом. И любое дело покорялось его волшебным прикосновениям. Дед обладал уникальным даром созидания. Это редчайший удел мастеров.
Я же навсегда остался при нем подмастерьем. У меня легко получалось обтесать заготовку под ножку, без проблем удавалось склеить поперечины, покрыть лаком крышку… А вот взять и сделать табуретку я не мог.
Здесь и проходит грань между подмастерьями и мастерами. Между миллиардами и единицами. И не надо заливать, что многие, мол, сумеют сколотить обыкновенную табуретку… Сколотить — да. Сделать — нет. Между этими понятиями пропасть.