Монтаньяры
Шрифт:
Можно не сомневаться, что это план большой речи, составленный сразу под впечатлением событий 2 июня. Это действительно политическая программа, которую Робеспьер по зрелому размышлению решил не провозглашать открыто. Не были ли это тактические соображения и в связи с неуверенностью в возможности осуществить ее открыто и прямо?
Многое в мыслях Робеспьера загадочно и вызывает вопросы. Почему просто «единая воля», а не воля монтаньяров, Конвента, народа? Чья это воля? Может быть, одного человека? Загадка. Почему эта единая воля должна быть «республиканской или роялистской»? Почему не «только» республиканской? Почему надо «победить буржуазию» и одновременно объединить «Конвент с народом»? Ведь Конвент — это и есть буржуазия! Почему надо «сплотить народ», а не
К тому же все это крайне абстрактно. Робеспьер не указывает никаких конкретных практических мер.
Самое же поразительное, что сразу после 2 июня Робеспьер будет активно выступать и действовать исключительно ради удовлетворения буржуазии, но отнюдь не для народа. Почему же эта программа осталась в виде наброска, а не превратилась в тщательно написанную им, как обычно, речь? Может быть, ответом послужат слова, которые он произнес 12 июня в Якобинском клубе: «…Что же касается меня, то я признаю свою неспособность, у меня нет необходимых сил для борьбы с интриганами аристократии. Истощенный четырьмя годами мучительного и бесплодного труда, я чувствую, что мои физические и моральные способности не находятся на уровне великой Революции, и я заявляю, что подам в отставку».
В действительности Максимилиан никогда не был так энергичен и деятелен: в июне он выступал 40 раз в Конвенте и в Якобинском клубе! Правда, у него нередко случались приступы слабости духа и страха. В июне Марат писал о нем, что «он так мало предназначен к тому, чтобы быть вождем партии, что он избегает всякой шумной группы и бледнеет при виде обнаженной сабли». Но сейчас, когда его злейшие не только политические, по и личные враги, были устранены, влияние Робеспьера становилось решающим. Поэтому разговоры об «отставке» — политическое кокетство и тактический расчет. Он ведет себя подобно тем кандидатам на престол римского папы, которые, чтобы добиться избрания, притворяются, что они немощны и буквально при смерти, чтобы дать понять своим коллегам из конклава, что недолго будут у власти и вскоре уступят кому-либо свое место. Просто Робеспьер решил, что еще рано, что надо подождать, что надвигаются времена, когда он достигнет «единства воли», естественно, своей собственной.
Если и был среди монтаньяров человек, который мог легко выдвинуться к высотам власти после 2 июня, то это был Дантон. Он пользовался наибольшим влиянием в Комитете общественного спасения, избранном еще в марте. Больше, чем кто-либо другой, он, человек смелого действия, страдал от того, что власть в Париже оказалась парализованной ожесточенной борьбой двух фракций. В течение всего мая его упрекали в бездействии. Но оно было лишь отражением состояния самого Комитета общественного спасения с его жирондистским большинством. Вечером 1 июня на другой день после того, как Жиронда временно уцелела от посягательств народа, он сказал: «Никто не пользуется больше доверием… Абсолютно необходимо, чтобы одна из сторон удалилась».
Кризис 2 июня уничтожил политическое препятствие для него, давал ему возможность действовать, тем более что Франция находилась под угрозой такой беды, когда его легендарное красноречие, столь эффективное в драматические моменты, могло оказаться небывало действенным. И вот, к удивлению непосвященных, Дантон если и действует, то в масштабах, не сопоставимых с его возможностями.
В той же самой статье Марата от 19 июня 1793 года, в которой разоблачается вновь распространяемая старая версия о триумвирате Дантон — Марат — Робеспьер, он пишет: «Я не понимаю, как может быть клика настолько глупа, чтобы превратить трех человек, которые как раз ничем между собой не связаны, в трех братьев-диктаторов».
Так вот, в этой статье после приведенной оценки Робеспьера, сказано: «Что касается Дантона, то он объединяет и таланты и энергию вождя партии. Но его естественные наклонности увлекают его так далеко от какой бы то ни было идеи о господстве, что он предпочитает трону удовольствия».
Иными словами, Марат мог бы сказать, что Дантон слишком любит радости жизни и не испытывает тщеславного стремления к власти.
Родители Луизы, однако, не столь уж благосклонно отнеслись к идее ее брака со знаменитым политическим деятелем. Отек — чиновник старого режима — принял Революцию скрепя сердце, а мать осталась ревностной католичкой, не признававшей новую конституционную церковь. Родители заявили жениху, явившемуся с предложением руки и сердца, что не могут дать согласия на брак дочери с человеком, который не ходит к исповеди. Словом, если Дантон хочет получить Луизу в жены, ему обязательно надо исповедоваться, притом у «неприсягнувшего» священника. А где его взять? Разве только в тюрьме, ибо этих врагов Революции преследовали беспощадно. Что касается препятствий принципиального характера, то великий революционер о них и не вспомнил. Мастер компромисса попросил лишь дать ему адрес подходящего исповедника. Адрес нашелся, и Дантон отправился в один из дальних кварталов, где на чердаке в тайной каморке скрывался аббат Керавенан. Если бы Робеспьер и другие монтаньяры могли видеть стоящего на коленях перед священником несокрушимого Дантона!
Кроме проблем небесных, были и земные. Если первый брак Дантон заключил на основе совместного владения имуществом, то новый — на основе раздельного. В то время это было редким явлением. Луиза оказалась владелицей собственного капитала в 40 тысяч ливров, которые ей «подарила» старая тетка Дантона. Родители не могли дать такую сумму. Итак, Дантон хотел обеспечить будущее своих детей и Луизы на всякий случай. На какой же? В законе, учредившем Чрезвычайный трибунал, говорилось, что все имущество осужденных на смерть переходит к Республике. Значит, Дантон думал, знал, что его политическая деятельность может стоить ему жизни…
А пока, приняв эти меры предосторожности, он наслаждался своим новым счастьем. Его дом ожил. Он снова принимает друзей и щедро их угощает. Луиза в два раза моложе своего супруга, но прекрасно справляется с положением хозяйки дома. Картина художника Буайи, написанная тогда с натуры, показывает Луизу и старшего сына Дантона. Найти в галерее женских портретов времен Революции столь же прелестную молодую женщину невозможно. Дантон не касается ни религиозных, ни роялистских склонностей жены. Она, подобно Габриель, совершенно не интересуется Конвентом и вообще политикой. Дантону завидовали всегда и по любому поводу, особенно в братском сообществе монтаньяров, где некоторые так много и часто рассуждали о добродетели. 40 тысяч ливров Луизы в газетах превратились в 14 миллионов, а женитьба Дантона — в свидетельство его перерождения. Ему пришлось объясняться в Якобинском клубе и опровергать клевету.
С каких пор недостойно вдовца жениться снова, чтобы дать мать сиротам? С каких пор преступно обеспечивать будущее своей супруги? Его частная жизнь, заявляет Дантон, никого не касается. Нет никому дела до того, что «мне нужна женщина…». Клеветники посрамлены, но член Комитета общественного спасения, занимающего одно из зданий дворца Тюильри, павильон Флор, именуемый теперь павильоном Эгалите (Равенство), пропускает все больше заседаний. Комитет заседает каждое утро с девяти часов до полудня и каждый вечер с семи часов. Дантон пренебрегает вечерними заседаниями, предпочитая общество своей юной жены. Наступает время, когда он не является и на утреннее заседание. Политика надоела ему как раз в то время, когда она требует особого внимания.