Монтаньяры
Шрифт:
«Уполномоченные французского народа! — начал он речь, часто называемую Манифестом. — В этом священном месте сто раз звучали слова о преступлениях эгоистов и мошенников. Вы неоднократно обещали нам нанести удар по пиявкам, сосущим кровь народа. Конституционный акт вскоре будет представлен на утверждение суверена. Осудили ли вы в нем спекуляцию? Нет! Запретили ли вы продажу звонкой монеты? Нет! Ну что ж, мы заявляем вам, что вы не сделали всего для счастья народа.
Свобода — лишь пустой призрак, когда один класс людей может безнаказанно заставлять голодать другой. Равенство — лишь пустой призрак, когда богатый посредством своей монополии пользуется правом распоряжаться жизнью и смертью
Взволнованно и страстно рассказывал Жак Ру о жизни народа, о растущей нищете, более ужасной, чем при старом режиме. Его речь дышала милосердием и состраданием и одновременно гневной ненавистью к виновникам страданий народа. Но Жак Ру, слишком простодушный и непосредственный, был только голосом страдающего народа, не желающего знать никаких политических тонкостей. Неуместность включения в конституцию статей о продовольственном снабжении, о наказаниях спекулянтов, необходимость единства в момент гражданской войны, разжигаемой жирондистами, все это ускользало от его внимания. Он не понимал, что принятие демократической конституции действительно требовалось для Республики. Ничего этого он знать не хотел; он служил только страдающим людям. И он оскорбил революционный Конвент, заявив что даже Старый порядок был менее жесток к народу.
В зале Конвента происходило нечто невообразимое. Так о народе еще никто не осмеливался говорить. Здесь ссылки на народ, апелляции к его воле служили риторическим украшением и просто демагогией. Но сейчас голодный народ в рубище нищеты предстал в облике грозного обвинителя.
Народ на трибунах для публики приветствовал речь Жака Ру бурными аплодисментами. А депутаты в амфитеатре, расположенном ниже, возмущенно вскакивали с мест. А затем на голову злосчастного оратора посыпались оскорбления и клевета: сообщник вандейских фанатиков, австрийский агент… Жака Ру просто выгнали из Конвента.
Как раз на другой день в Париже вспыхнул «мыльный бунт». Прачки, возмущенные новым подорожанием мыла, растащили мыло из стоявшей на Сене баржи. Десятка полтора прачек бросили в тюрьму и привели в боевую готовность Национальную гвардию на случай новых «грабежей». 27 июня в Конвент явились делегации с требованием остановить рост цен, ввести максимум на все продукты. Выступление Жака Ру теперь стало казаться началом опасного движения. Еще 25 июня в Конвенте, осуждая «вероломное» выступление Жака Ру, Робеспьер предупредил, что поскольку «нищета народа большая, берегитесь, как бы злоумышленники не воспользовались несчастиями, сопровождающими революцию, для того, чтобы сбить с толку народ».
Жак Ру и другие подлинные представители народа поставили Неподкупного перед сложной, болезненной для него задачей. С первых речей в Генеральных Штатах Робеспьер претендует на монополию представлять народ. Он говорит о нем постоянно, возвышенно, патетически. Но сам он не принадлежит к народу; все простонародное, вроде красных шапок и карманьолы, брезгливо отвергается им. Но он продолжает постоянно ссылаться на народ и говорить от его имени, хотя народ для него абстракция, не имеющая ничего общего с санкюлотами, с реальным народом. Но именно теперь он с ним и сталкивается лицом к лицу. Поэтому он так уязвлен едкими, но справедливыми обвинениями в том, что Революция и он сам ничего еще не дали беднякам. Он в замешательстве, ему приходится, чтобы сохранить свою иллюзию народного представителя, создать какую-то оправдательную версию. Легче всего объявить Жака Ру ложным патриотом и самозваным представителем народа. Его подлинными
28 июня Робеспьер выступает в Якобинском клубе против Жака Ру, бичует его как агента Питта и Кобурга и определяет суть своей тактики по отношению к народу: «Я не могу хорошо думать о тех, кто под видимостью тесной связи с народными интересами готов продолжить бредовую брань этого бешеного священника. Меры, которые надо принять для спасения народа, не всегда одни и те же. Как и на войне… точно так же, если использование сил в борьбе с врагами бесполезно, мы должны употребить все хитрости и лукавство — оружие, которое все они использовали против нас. Если бы мы не пренебрегали хитростью и коварством, мы бы уже в течение четырех лет одерживали победы».
Пренебрегали ли? Хитрость и коварство легко обнаружить у многих, если не у всех деятелей революции. Но никто не говорил об этом вслух. Неподкупный, например, предпочитал в каждой речи рассуждать о добродетели. И вот теперь, в момент, когда выступление «бешеных» повергло его в замешательство, он оказался первым и единственным, кто не только признал, но и призвал к политическому мошенничеству. Это вырвалось у него не в частном разговоре, а публично на трибуне Якобинского клуба, когда Жак Ру привел его в бешенство! Даже легендарный Макиавелли проповедовал подобные принципы не столь громогласно.
Робеспьер беспощаден к Жаку Ру, Варле, Леклерку, к другим «бешеным». Он навязывает Клубу кордельеров, секциям, Коммуне осуждение Жака Ру. Напрасно незадачливый священник оправдывается. Ему затыкают рот, и этот простак, не обладающий ни коварством, ни хитростью, прячется в своей мансарде, утешая себя в обществе собаки игрой на любимой арфе…
Робеспьер одновременно доказывает буржуазии свою лояльность. Он выступает против жестких мер по размещению среди богатых принудительного займа в миллиард ливров, добивается отсрочки суда над жирондистами, отклоняет любые требования по ограничению разгула скупщиков и спекулянтов, вздувающих цены. Так он рассеивает старое предубеждение против него, завоевывает доверие депутатов Болота. Робеспьер всегда довольно откровенно презирал их, но теперь подобострастно превозносит их политическую мудрость. В этом ему помогает преданный молодой соратник Сен-Жюст.
«Болотные жабы», как называли депутатов Болота, становятся в его устах «благородным и умеренным большинством». 8 июля в Конвенте Сен-Жюст красноречиво рисует монтаньяров гуманными, а жирондистов — беспощадно жестокими. «Архангел террора», как его вскоре станут называть, выступал проповедником милосердия: «Только мудрость и терпенье могут создать Республику, и ее вовсе не хотели те среди нас, кто мнил успокоить анархию любым иным способом, кроме справедливости и мягкости правления».
Сен-Жюст бичевал жестокость уже изгнанных из Конвента жирондистов во время сентябрьских убийств в 1792 году. Правда, убивали не жирондисты, а другие. Тем хуже для них! И Сен-Жюст изрекает любимые им чеканные фразы: «Тот, кто без жалости смотрит на резню, более жесток, чем тот, кто убивает».
Нет, деятели Революции вовсе не были всегда прямодушными и честными. В жестокой борьбе со старым миром они одновременно боролись между собой, охваченные ненавистью, соперничеством, завистью друг к другу, тщеславием. Конечно, это были истинные герои, но со всеми человеческими слабостями и пороками. Возвышенное благородство и низменные вожделения смешивались в их мыслях и чувствах в обостренной форме, как всегда бывает с людьми в моменты сверхчеловеческого напряжения. Прекрасное и чудовищное: здесь все соединилось.