Мордовка
Шрифт:
– Ты что это имена спрашиваешь?
Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:
– Может - молиться собираешься за них? А?
– Что ж, - сказала она, - я и молюсь. Только я - без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.
– Бесполезно это, Лиза!
– Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.
– Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать...
– Выучусь - буду иначе...
И, прижавшись к нему, сказала:
–
Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.
Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но - молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.
Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:
– Что, Паша, и ты сударушку завёл?
Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:
– А кто ещё?
Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и - захохотал.
– Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя...
– Нет, ты не говори!
– серьёзно попросил Павел.
– Что дашь? Давай Некрасова, ну?
– Не дам. А сказать ей - сам скажу...
Сердюков удивлённо взглянул на него.
– Скажешь? Жене?
– Ну да.
– Зачем?
– Надо же!
Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.
– Значит - серьёзно у тебя? Что ж - это хорошо! Всем видно - не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё - в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела - и время зря тратить не стоит...
"Не понимает", - думал Павел.
– Ты её не любишь, - тихо сказал он.
– Верно!
– насмешливо согласился Сердюков.
– Это верно: я - другую люблю, не её...
Тогда Павел спросил:
– А ты - тоже?
– Что - тоже? Ах да...
Невесело усмехнувшись, литейщик просто сказал:
– Да, брат, и я тоже.
Павел удивлённо смотрел на него, осторожно спрашивая:
– Как же это? Вы ведь хорошо живёте... у тебя жена - товарищ...
– Вот то-то и есть, что товарищ!
– сумрачно воскликнул Сердюков.
– В этом и задача - она вон кашляет во всю силу, сохнет, товарищ-то...
Беседовали на дворе завода, у стены, покрытой копотью, где-то над ними непрерывно и сердито фыркала пароотводная трубка:
– Фух, фух.
Воздух, пропитанный копотью, был полон стенаниями, визгом и скрежетом, гулом огня, громом железа.
– В три года - две беременности, - печально ворчал Сердюков, свёртывая папиросу, - а это, оказывается, нашему сословию не подобает. Доктор говорит - воздержитесь. Н-ну, начал я избегать, - жалко ж её мне! Комедия слёзная, братец ты мой. Избегал, избегал, да вот и забежал куда-то... куда не надо бы. Пожалуй, будет у меня какой-нибудь скандал. А назад - ходы закрыты... И что значит - назад? Жене в деревню надо ехать, а не детей родить. Дети это, брат, не для нас, видно. Да и вообще - что тут для нас?
Он посмотрел вокруг на груды старого железа, на чёрную от угля землю и крыши цехов, курившиеся дымом и паром.
– Обыграли нашего брата чисто! И ни одного козыря в сдаче, - плохо, Паша!
Он бросил окурок назад, через плечо, и пошёл в свой цех. Шёл незнакомо Павлу - наклоня голову - и всё оглядывался, точно боясь, что вдруг кто-то бросится на него. А когда он исчез в чёрном жерле литейной, Павел вспомнил его весёлым озорником, неунывающим краснобаем, театралом и певцом, вспомнил и - крепко задумался. Казалось, что с ним говорил сейчас кто-то другой и более близкий, чем прежний Сердюков. Он впервые слышал от товарища простые слова о том, что его мучило, и, стоя у станка, думал:
"Он теперь поймёт меня, сойдусь с ним поближе, и - кончено! Нехорошо я живу..."
Это не удалось: не прошло недели, как Сердюкова подняли в кустах около кирпичного завода - он был кем-то жестоко избит и надолго лёг в больницу.
– Вот жизнь!
– говорил Павел, бегая дома по комнате.
– Эх, жалко его, так жалко - ты представить не можешь, Даша! Такой он славный парень...
Сел рядом с нею и продолжал, понизив голос:
– Знаешь, недавно говорил он мне про жену...
– Ему бы, мерзавцу, молчать о ней!
– угрюмо отозвалась Даша.
– Знаю ведь я, за что его избили...
– Подожди, Даша!
– Ты, конечно, всякого подлеца оправдать готов, коли он в товарищах у тебя...
Он строго сказал:
– Дарья! Среди моих товарищей нет подлецов!
– Не ори!
Несмотря на толчки её локтя, он обнял жену и рассказал ей о Сердюкове. Сначала это очень заняло её, но потом, возмущённо оттолкнув мужа, она начала ругаться:
– Ах, дохлые черти! Да неужто Марья-то знала про эти его шашни?
– Ты не вздумай сказать ей!
– испуганно воскликнул Павел.
– А - скажу! А ей же богу - скажу!
– смачно ухмыляясь, выкрикивала Даша.
– До чего додумались-дочитались, пакостники! Нате-ка, жену жалко, родит часто, слышь! Тьфу!
В гневе она всегда выпрямлялась, закидывая голову вверх, дышала она в нос, и ноздри её раздувались, вздрагивая, точно у лошади. Всё это делало её ещё более соблазнительной, но - и отталкивало Павла прочь, будя в нём жгучее желание зла ей. Ему хотелось видеть её больной, жалкой и немой от какого-то страха или - нищей: ходит она по улицам, в грязных лохмотьях, униженно кланяется и просит милостыню у жены Сердюкова - тонкой, ловкой умницы, у тех людей, которые так чужды её сердцу, тяжёлому, тёмному и круглому, как чугунный шар.
Вечером в субботу Павел сидел у Лизы, тихо говоря:
– До того довели людей, что даже хорошее, человечье - кажется им грязно. Завязалась петля вокруг души моей, не знаю - как развяжу! Люблю я эту бабу и дочь, конечно, люблю, а - что она может дать дочери! И без тебя не могу, Лиза. Эх, мордовка, хорошая у тебя душа, и друг ты мне...
Она слушала его, опустив голову, и серьёзно, негромко вставляла свои скупые слова:
– Не знаю, как ты будешь. Не придумаю, чем тебе помочь...