Мордовка
Шрифт:
– Оля затла поша и папа, и мама дале-око! На исвочике - ну-у!
– Перестань, Олька! Надоела ты мне за день!
– сурово говорит ей мать.
Павлу хочется треснуть жену по лбу донцем своей большой ложки, треснуть так, чтобы звучно щёлкнуло на весь двор, чтобы и на улице слышен был этот сочный звук. Но он сдерживает своё желание, хмурясь и укоризненно напоминая себе:
"Сознательный человек..."
Пришёл тесть, сел за стол и, блаженно растянув тонкие свои губы по костлявому лицу, вытащил из
– Начинается!
– говорит Даша, фыркая, точно кошка. Маков опускает голову, чтобы скрыть улыбку: ему знаком ответ Валька:
– Не начамши - не кончишь!
Так и есть. Одинокий глаз старика смешно вертится, следя, как булькает водка. Выпив, он смачно щёлкает языком, Чуркин назойливо смотрит в лицо ему, - и сапожник говорит собаке:
– Тебе - не дам. Будешь водку пить - ругать тебя будут.
И эти слова тоже знакомы Павлу. Тут - всё насквозь знакомо.
Жена ворчит:
– Мечешься, мечешься день-деньской, - шить, стряпать, стирать, - а она, дрянь, кричит через забор - огурцы воруют...
Она - большая, пышная, лицо у неё круглое и такой славный, белый, гладкий лоб. Уши маленькие, острые и приятно шевелятся.
Но сейчас она не очень красива: нечёсаная голова кажется огромной, спутанные, не однажды склеенные потом и пылью волосы закрывают лоб и уши, нос, раздуваясь, сердито сопит, а большие красные губы - словно опухли со зла. Когда прядь волос лезет ей в рот - Даша откидывает её прочь черенком ложки. Замазанная кофта разорвана подмышкой, плохо застёгнута на груди. Розовые круглые руки, по локоть голые, расписаны тёмными полосами грязи. И на крутом подбородке висит рыжая капля кваса.
"Причесаться, умыться недолго", - мельком соображает Павел.
Она причешется завтра, после обеда, наденет полосатую жёлто-зелёную кофту, лиловую юбку. Юбка вздёрнется на животе у неё, и будут видны полусапожки на пуговицах и даже полоска чулок - чёрных, с жёлтыми искрами, - это её любимые чулки, она очень радовалась, когда купила их.
Вечером она, рядом с ним, понесёт живот свой по главной улице города, губы её строго поджаты, брови внушительно нахмурены. Всё это делает её похожей на лавочницу, и - когда встретятся товарищи - Павлу будет казаться, что в глазах у них играют насмешливые и обидные искорки.
Ему становится жарко, точно кто-то невидимый, но тяжёлый противно обнял его душным, тёплым объятием; ему хочется думать о другом - думать вслух.
– Сегодня в обед Кулига, табельщик, рассказывал о французских электротехниках...
Жена начала есть более торопливо, а тесть - медленнее. Губы его вздрагивают, а лицо и лысина наливаются тёмным смехом.
– Это - организация!
– мечтательно говорит Павел.
– Ну, а как в Германии?
– сладковатым голосом спрашивает Валёк, поднимая глаз в небо.
– Там - хорошо; там партийный аппарат работает, как
– Слава те господи!
– говорит старик.
– А я уж беспокоиться стал - всё ли, мол, в порядке, у немцев-то?
Голос Валька взвизгивает, а Павел - смущён: он уже знает слова, которые посыплются сейчас сквозь тёмные, расшатанные зубы старика. Вот он надул щёки, склонил голову вбок, как ворона, и, упираясь глазом в лицо зятя, - тонким голосом ехидно поёт:
– Стало быть - всё превосходно в Германии? А - в кармане?
И хохочет, подпрыгивая на стуле. Ольгуньке тоже весело, она хлопает в ладоши, роняя ложку под стол, мать щёлкает её по затылку и кричит:
– Подними, дрянь!
Девочка плачет, тихо и жалобно, отец, прижав её к себе, оглядывается: уже сумерки, час, когда тёмное и светлое, встретясь, сливаются в серую муть. Где-то поют холостяки, доносится назойливый звук гармонии, а вокруг Павла, точно летучие мыши, вьются слова тестя:
– Нет, вы не о Германии, а о кармане помечтайте, я вас прошу! Женились - так уж вы о кармане, пожалуйста, да-а! Уж если дети посыпались - устройте для них прочное отечество, а оно - на кармане, на тугом, строится, да, да!
Маков, укачивая задремавшую дочь, думает о тесте: четыре года тому назад он знал Валька другим человеком, помнит, как на митинге в кирпичных сараях сапожник, смахивая с глаз мелкие слёзы, кричал:
– Ребята! Жалко вас - ну, всё равно! Ходи прямо! Бодро ходи! Вот - мы себя жалели, жили, как приказано, - оттерпели за вас, - вам теперь страдать, за детей ваших...
И ему, Павлу, сапожник сказал однажды:
– Гляжу я, брат, на тебя, слушаю, жалею, что не сын у меня, а дочь! Эх, вот бы мне такого сына...
Но с того времени, как городские патриоты вышибли Вальку правый глаз, старик круто повернул назад.
"Он не один перевернулся", - грустно думает Павел.
Жена резкими движениями собирает со стола грязную посуду, гремят тарелки, падают ложки, и она кричит:
– Подними! Знаешь, что мне наклоняться трудно.
– Не-ет, вы политику оставьте иностранным державам, а сами семейным дельцем займитесь!
Маков несёт в дом заснувшую дочь, скрипят ступени крыльца, и, в тон им, скрипит жена:
– Кабы не глупости эти...
– Да, да, да!
– стучит деревянный голос тестя.
Из-за чёрных деревьев поднимается в небо красноватый шар луны; Павел Маков сидит на ступенях крыльца, рядом с женою, гладит волосы её и почти шёпотом говорит ей:
– Если случится, посадят меня в тюрьму - товарищи тебе помогут...
– Как же, дожидайся!
– фыркает Даша.
– Нам всем - необходимо стремиться к организации...
– Стремись. А на что женился?
В голове и груди его сверкают дорогие ему мысли, он не слышит тоскливых возражений Даши, она не слушает его.