Мордоворот

Деревянко Илья Валерьевич

Я остолбенело уставился на нее. Это была новость по­истине неожиданная. В свои 28 лет Андрей считал себя зако­ренелым холостяком, менял женщин как перчатки, гордил­ся своей свободой и на «женатиков» смотрел с легкой жало­стью, как на неполноценных. А теперь, на тебе, сломался стойкий оловянный солдатик! Пока я переваривал это по­трясающее известие, позади хлопнула дверь — Наталия Ни­колаевна ушла гулять с собакой. «Ну и ну!» — пробормотал я про себя и шагнул в комнату.

Андрюха, сбросив во сне одеяло, вольготно раскинулся на кровати. Он громко сопел и чмокал губами, видимо

смотрел приятный сон.

— Эй, старик, вставай! — я тронул его за мускулистое плечо с вытатуированной голубой русалкой. — Никакой ре­акции!

— Вставай, тебе говорят! — я тряхнул сильнее. Андрей что-то бормотнул спросонья и перевернулся на другой бок.

— Рота, сорок пять секунд подъем! — завопил я изо всех сил, сложив руки рупором и приставив к его уху.

— А, что, Где! — Андрей как подброшенный пружиной вскочил на кровати и ошалело затряс головой.

— Тьфу, придурок, — выругался он, узнав меня. — Так и заикой остаться можно.

— Хватит дрыхнуть, дело есть, — я всунул в рог сигарету и чиркнул зажигалкой; — Споласкивай морду, ставь чайник и поговорим.

— Что-нибудь серьезное?

— Да, сейчас Коля подъедет.

Послышался звонок в дверь.

— А вот и он, иди умывайся, я открою.

* * *

Заброшенное бомбоубежище, в котором собиралась шай­ка Монаха, располагалось в подвале старого, трехэтажного дома, неподалеку от Гриль-бара. Обычно они приходили ту­да по вечерам, но сегодня, в воскресенье, если верить Эдику, они должны были появиться в середине дня. В воскресенье банда решала организационные вопросы, намечала план действий на следующую неделю и пьянствовала в интим­ном кругу.

В подъезде ветхого, построенного еще при Сталине дома пахло сыростью и кошачьей мочей. Я вытащил пистолет и спустил предохранитель.

— Вы все запомнили?

Андрей молча кивнул.

— Конечно, расплылся в улыбке Коля, — что ты нас за дураков считаешь?

Я с удовольствием и некоторой завистью оглядел его мо­гучую фигуру. Великолепно развитые мышцы до предела растягивали ткань старенькой черной футболки. Ему было жарко, и на лбу блестели капли пота. «Прямо Шварценег­гер», — подумал я, — только вот лицо очень добродушное.

— Ну если так, то пойдем, — я двинулся вниз по ступень­кам, — да, Коля, смотри сверток не потеряй!

Резиденция монаховой шпаны находилась в самом даль­нем помещении бомбоубежища и представляла собой некий гибрид «качалки» с воровской малиной. В углу висела бок­серская груша, а рядом с ней были сложены две штанги и несколько гирь. Судя по покрывавшему их толстому слою пыли, наши друзья спортом не злоупотребляли. У противо­положной стены виднелась ржавая пружинная кровать с грязным матрасом. Видимо на ней и насиловали На­дю. Сейчас, к счастью, кровать была пуста. Под потолком горела лампочка в проволочном абажуре. В ее свете были видны развешанные по стенам кооперативные плакаты с изображениями культуристов, Брюса Ли и голых баб. По­среди помещения стоял деревянный стол, вокруг которого сидели на перевернутых ящиках монаховы шакалы во главе с шефом. Все пили водку и чем-то закусывали. На скрип открываемой двери они обернулись, удивленно возрившись на нас.

— Привет, козлы! — я шагнул вперед, держа пистолет на уровне груди. — Встать, руки за голову!

Толкаясь и толпясь как бараны, они поспешно повскаки­вали на ноги, завороженно глядя в дуло моего «Вальтера». Один из них случайно столкнул бутылку, раздался звук бьющегося стекла.

— Руки не опускать! Стоять смирно! Андрей обыщи га­дов! Все вели себя как паиньки пока Андрей шарил у них по карманам. Лишь один, белобрысый, который вчера держал Наташу, попробовал сопротивляться, но получив короткий хук в челюсть без сознания рухнул на пол. Через несколько минут обыск подошел к концу. На столе высилась груда кас­тетов, велосипедных цепей и несколько ножей.

— Коля, собери эту дрянь, на обратном пути выбросим.

Я слегка поморщился. Сильно разболелась голова и я по­нял, что нужно закругляться.

— Всем встать к стене, руки не опускать. А ты, Монах, иди сюда. На Монаха было жалко смотреть. Весь его апломб бесследно исчез, губы дрожали, лицо покрылось каплями пота, а глаза затравленно бегали из стороны в сторону. Хрипло дыша, он неуверенно сделал маленький шаг вперед.

— Давай, давай, топай ножками, — подбодрил его я, — Ближе, еще ближе!

Боль в голове неожиданно утихла. Холодная ненависть переполняла душу и я не чувствовал ни капли жалости к этому подонку. Перед глазами встало бледное измученное личико Нади и я с трудом удержался, чтобы не нажать ку­рок. Монах приблизился и остановился на расстоянии двух шагов.

— Что ты хочешь со мной сделать? — его голос напоми­нал скулеж подбитой шавки.

— Сейчас узнаешь! — я резко выбросил вперед правую ногу. Монах, согнувшись пополам, свалился на бетонный пол.

— Коля, приготовь угощение!

— Смотрите внимательно, щенки, обратился я к ос­тальным, которые не опуская рук, смирно стояли вдоль стены. — Вы думаете, что эта скотина — супермен, эта­кий Робин Гуд районного масштаба? Впрочем вряд ли вы можете думать, ведь у вас нет мозгов, да и кто такой Робин Гуд, наверняка не знаете. Черт с вами, дело не в этом. Сейчас вы увидите, что ваш шеф — сявка, петух, которому место под нарами, и с которым ни один ува­жающий себя блатной вместе за стол не сядет, даже если очень захочет есть. Коля тем временем брезгливо раз­вернул принесенный с собой сверток и положил на пол пе­ред лицом Монаха, который пришел в себя и уже не лежал, а стоял на четвереньках. В свертке находился кусок собачьего кала.

— Ты хочешь жить! — обратился я к Монаху, наведя ему в лоб дуло пистолета.

Он беззвучно разевал рот, с ужасом глядя на меня.

— Говори, сволочь! — я пнул его ногой в лицо.

— Да, — прошептал он разбитыми губами.

— Тогда ешь!

— Что это, что это — бормотал Монах, с отвращением и страхом глядя на «угощение».

— Это говно, — терпеливо объяснил я, — и ты, сука, бу­дешь сейчас его жрать!

— Нет! — в голосе Монаха появились решительные нот­ки. — Нет, нет, нет! — завопил он в истерике, распаляя себя и черпая в крике мужество. Я молча ждал пока он успокоит­ся. Наконец вопли стали стихать.