Моролинги
Шрифт:
— Комплекс вины, эдипов комплекс… Не оригинально…
— В мире вообще очень мало оригинального, — возразил Гельман.
— Это тоже не оригинально.
— Потому что… смотри выше, — усмехнулся он.
— Вы не догадываетесь, какой такой страшный поступок он совершил, что его начала мучить совесть? Лично мне он не показался чересчур совестливым человеком.
— Страшный поступок, — слегка передразнивая меня, повторил Гельман. — Говорите уж прямо — преступление.
— Ну преступление…
— Так я и думал! Нет, не упрощайте людей, господин детектив. Одного закоренелого преступника мучила совесть за то, что он, перед очередным «делом», сразу после которого его арестовали,
— Доктор, — я тоже повысил голос, — если вы что-то знаете, то говорите, а то получается, что вы словно ждете, когда я сам угадаю, из-за чего перенервничал ваш пациент. Он столько раз бывал у вас на приеме! О чем вы разговаривали? Не упоминал ли он, ну скажем, моролингов? или компьютерные игры?
Гельман посмотрел в записи.
— Вы что-то вспомнили? — спросил я.
— Да. Когда вы сказали об играх… Действительно, однажды у нас зашла речь о виртуальных играх. Бенедикт как-то вскользь заметил, что игра, которую он придумал, будет, в отличие от тех игр, реальной. Я тогда не понял, насколько серьезно он это сказал. Возможно, он лишь хотел принизить качество виртуальных игр…
— Когда это было?
— В середине марта.
— А сны, в которых время шло вспять, когда начались?
— Примерно в это же время. Но о снах он сказал мне позже, где-то в конце апреля.
— Он как-нибудь описал эту свою, реальную, игру?
— Он почему-то назвал ее игрой с сознанием.
— С чьим сознанием? С сознанием моролингов?
— Я слышал о моролингах, — кивнул Гельман, — вы полагаете, они как-то связаны…
— Несомненно. Моролинги верят, что после смерти их души отправляются во вселенную, где время течет в обратную сторону. Не вообразил ли он себя моролингом?
— Вообразил себя! — возмущенно передразнил Гельман. — Вообразил себя Наполеоном, вообразил себя пришельцем, вообразил себя… «Вообразить себя» — это из психиатрии века эдак девятнадцатого. Свое мнение я вам уже высказал. Какие еще у вас ко мне вопросы?
Гельман вообразил, что я сейчас обижусь и уйду. Наверное, так поступают пациенты, с которыми он не желает иметь дела. Но я был трудным пациентом.
— Вполне конкретные, доктор. Бенедикт не рассказывал, были ли у него друзья?
— Друзей у него не было. Почему вы спросили о друзьях?
— На Ауре с Бенедиктом находилась девушка с редким именем «Шишка». После его смерти девушка пропала. Полиция подозревает, что она может быть замешана в убийстве.
— Кто, Шишка? — изумился Гельман. — Никогда!
— Так вы ее знаете?! — по части изумления, я его переплюнул.
— Без комментариев, — отрезал Гельман.
— Врачебная тайна?
— Я сказал: без комментариев.
— Я бы не смог работать врачом, — признался я. — Столько тайн вы вынуждены хранить. Я бы как пить дать разболтал, и меня бы лишили практики.
— А то и привлекли бы к ответственности.
— К уголовной? — предположил я. Он возразил:
— Нет, скорее всего к гражданской… Вы бывали на Лагуне? — задал он вопрос не в тему, но я подумал, что к Шишке мы еще успеем вернуться.
— Нет, не доводилось. Кажется, это в Секторе Причала…
— Да, Сектор Причала.
— Не бывал… А чего там интересного?
— Там интересные законы — законы, касающиеся привилегированной информации. На Фаоне, как и на Земле, привилегированными считаются сведения, полученные врачом от пациента, адвокатом — от клиента и священником от прихожанина, если тот исповедовался. На Ундине любая информация, которую некое лицо получило от клиента в силу своей профессиональной деятельности, является привилегированной. Например, суд не может заставить портного разгласить размер вашего пиджака. Про размер вашего пиджака можно спросить лечащего врача, а портного — на что вы жаловались во время примерки. Если портной сболтнет лишнее, его выгонят из гильдии портных.
— М-да… Если следовать такой логике, то художника, писавшего мой портрет, нельзя спрашивать, какого цвета у меня глаза.
— Точно! — откликнулся Гельман. — У художников на Лагуне именно такая привилегия. Принимая во внимание род ваших занятий, я бы посоветовал вам переехать на Лагуну.
Далеко он меня послал.
— Это совет врача?
Гельман насупился:
— Меня ждут пациенты. Предлагаю закончить нашу беседу.
— Правильно, — сказал я, — забота о пациентах — это главное. Это, можно сказать, ваша первая обязанность. И если мы с вами не позаботимся о Шишке, она заработает пожизненное…
— Шишка в состоянии сама о себе позаботься, — оборвал меня Гельман. — Она, в некотором смысле, над миром. Ваша забота ей не нужна.
— Раз уж вы начали говорить, то договаривайте. Что значит «над миром»?
— Год назад она попала в тяжелую авиакатастрофу. Хирурги вытащили ее буквально с того света.
— И она потеряла память? — попытался я угадать.
— Нет, с памятью дела у нее обстоят не хуже, чем у нас с вами. Когда она пришла в сознание после операции, она стала говорить странные вещи, по-своему, очень логичные. Она говорила, мы боимся двух вещей: физических страданий, предшествующих смерти, и моральных страданий, которые мы неминуемо будем испытывать перед смертью. Мы боимся самого страха. Но если человек через все это прошел, если он мгновенно и безболезненно потерял сознание, впал в кому или, более того, если наступила клиническая смерть — все то, что случилось ней в момент катастрофы — то стоит ли его спасать? Для чего? Чтобы он еще раз испытал все это? Чтобы жизнь снова потекла под страхом смерти? «Постоянно рождаться — значит страдать», — сказал принц Шакьямуни. Спасших ее хирургов она поблагодарила очень сухо. Лучше бы ей вообще ничего им не говорить. Меня вызвали для консультации, и я застал такую сцену: главный хирург стоит с бутылкой дорогого коньяка и букетом цветов — то и другое ему подарил один из пациентов — стоит и хлопает глазами. Он не успел отнести подарки в кабинет, зашел в палату к Шишке — проведать. А та ему — как ушат воды на голову — зачем вы меня спасли, хотя спасибо, конечно, но, право, не стоило беспокоиться… И — в слезы. Хирурги сначала думали, что у нее затянувшийся посттравматический шок. Ничего подобного я у нее не нашел. Она мыслила абсолютно отчетливо, прекрасно осознавала, что с ней произошло, но она жалела, что ее спасли.
— Была ли она искренна?
— По-моему, да.
— Амбивалентность?
— Нет, не тот случай.
Меня бесило спокойствие, с которым он это все произносил.
— Вы хотя бы пытались ее переубедить?
— Разумеется. В некотором смысле, переубеждать — это моя работа. Но наши беседы имели странное последствие. Впрочем, не хочу приписывать своему влиянию то, что произошло бы и без моего участия.
— Так что же произошло?
— Она решила, что она все-таки умерла. Что теперь она — это не совсем она, а ее некая новая форма — как, если бы ее не сразу взяли на небо, а позволили еще немного пожить среди людей — доносить тело, по ее собственному выражению. И разумеется, бесполезно спрашивать о ее настоящем имени или о том, откуда она. Она везде и нигде, она — некто и ни кто — Шишка, одним словом.