Морская дорога
Шрифт:
Предисловие
Март 1069, Скальхольт, Исландия
Агнар Аслейфарсон пишет это предисловие, чтобы рукопись в будущем была истолкована полно и правдиво.
Я записал её рассказ по воле кардинала Гильдебранда в Риме. Когда она приехала сюда, кардинал принял её первым, а затем послал за мной. Таковы были его слова:
— Сюда приехала паломница из твоей страны. Нет, не из Реймса, а из Исландии.
1
Четыре Последние Вещи — понятие христианской эсхатологии, четыре последние стадии жизни человеческой души: Смерть, Страшный Суд, Ад и Рай.
— Я доверяю Ислейфу. Я научился доверять ему ещё в Туле. Он мог бы стать кардиналом, если бы не решил вернуться в Исландию. С той женщиной я встретился лично. Она произвела на меня впечатление. Хотя она и вела себя настороженно, но в ней чувствовалась уверенность и прямота, присущая мужчине. Конечно, будь она молода, это было бы неприемлемо. Но нам не удалось побеседовать. Она сумела произнести несколько слов на вульгарной латыни, поприветствовав меня, и передала письмо Ислейфа. Я заговорил с ней на германском, и она ответила с сильным акцентом: "Я не говорю по-германски".
— Поэтому я хочу, чтобы ты выслушал её рассказ и записал его на исландском языке. Когда запишешь её слова, переведи текст на латынь и обогати её скудную речь богословским языком, как положено.
Похоже, я впервые услышал похвалу от кардинала, но тогда я не оценил этого по достоинству. Меня отрывали от работы, и меня это раздражало. Гильдебранду не следовало знать, что каждый исландец может поведать истории о призраках и демонах, и о путешествиях за пределы мира. Зимними вечерами мы только и делали, что рассказывали истории. Я же был учёным, а не пересказчиком народных басен. Приходскому священнику полезно иметь в запасе несколько историй, чтобы запугивать невежественных крестьян и ставить их на место. Но это не моя работа. Напротив, в течение нескольких лет, — до того, как вместе с папой Львом IX я покинул Реймс после Церковного собора 1049 года и переехал в Рим, я занимался прямо противоположным. С тех пор я стал меньше уделять времени переводам, так как был вовлечён в деятельность по управлению церковью. То было время реформ, и на нас возлагалась миссия по возвращению Риму статуса центра мира, на этот раз — духовного центра.
Но даже в этом бурном водовороте событий я продолжал работать над переводом на исландский "Диалогов Папы Григория". Возможно, я должен упомянуть здесь, что закончил запись её рассказа через два года после отъезда Гудрид из Рима, и собственноручно сделал копию (я не доверил бы итальянскому писцу исландский текст), а затем отправил оригинал Ислейфу в Скальхольт. Я рассчитывал закончить быстрее, но как только уехала Гудрид, на нас напали норманны, и стало уже не до переводов. Но всё же, главным делом моей жизни были тексты.
Запись рассказа Гудрид оказалась более важной, чем я ожидал. Она стала промежуточным этапом в самом активном периоде моей юности. Теперь я вернулся в Скальхольт и живу здесь уже пятнадцать лет. Папа Лев IX умер, и кардинал Гильдебранд терпеливо ждёт в Риме, когда придёт его время. Лишь смерть сможет помешать ему достичь заветной цели. Он достаточно давно добивается этого, и, думаю, станет знаменитым Папой [2] . Я и сам мог бы носить кардинальскую шапочку (и это не пустое хвастовство), если бы остался вместе с ним. Но я выбрал иной путь. Когда Лев IX умер, я решил вернуться в Исландию. Я никогда не жалел об этом решении, хотя мои коллеги в Риме пытались отговорить меня. В их глазах я совершал глупость, удаляясь из мира. Мой довод был таков — я хотел помочь Ислейфу основать монастырь в Скальхольте. И это правда — мысль о монастыре на моей родине не покидала меня с тех пор, как мы с Ислейфом обсуждали это, ещё будучи учениками. К тому же я понял, что в Риме никогда не наступит спокойное мирное время, чтобы заняться науками. Наконец, новый Папа Виктор позволил мне покинуть Рим. Гильдебранд разозлился, что Его Святейшество не помешал моему отъезду, но уже давным-давно смирился. Я оказался полезен ему здесь, на аванпосте христианского мира, и мы нечасто, но переписываемся. В полной мере использовать каждую связь — одна из особенностей его политического гения. Но меня политика больше не интересует; всю свою жизнь в Скальхольте я посвятил переводам для моих земляков.
2
Кардинал Гильдебранд был избран Папой Римским в 1073 году, взяв имя Григорий VII. Окончательно утвердил в католической церкви целибат — безбрачие духовенства. Боролся за власть в Западной Европе с германскими императорами. В 1085 году был изгнан из Рима и умер, позже канонизирован.
Видимо, рассказ Гудрид положил начало моему решению. К её приезду я провёл в Риме уже два года. Своим домом я считал Реймс, в котором жил с десяти лет, а не Исландию. В Реймсе я обучался в школе, а моими учителями были последователи великого Герберта. Думаю, это сыграло свою роль, когда я стал записывать рассказ Гудрид. Как только она заговорила, её слова стали приобретать для меня совсем иное значение, нежели то, что имел в виду Гильдебранд. Я не мог рассказать Клюнийцам [3] как истолковываю её повествование; иначе моё положение в Риме пошатнулась бы. Но в Реймсе мы учились ценить знания ради самих знаний, и с тех пор я поверил (осмелюсь сказать об этом здесь), что богословие способно само позаботиться о себе. В конце концов, разве не Господь создал землю и всё сущее на ней? Гильдебранд поручил мне изложить повествование Гудрид, используя понятия Смерти, Страшного Суда, Ада и Рая, что я и сделал. Но, когда я был молод, я узнал о таких вещах, как: применение астролябии, абака и часов. Измерение само по себе является священной тайной, и, на мой взгляд, совсем не оскорбляет божественного замысла.
3
Клюнийский орден — католический монашеский орден, образованный вокруг бенедиктинского аббатства Клюни в Бургундии. В правление аббата Одона (927-942) Клюни становится центром Клюнийской реформы, сыгравшей огромную роль в истории Католической церкви.
Кроме того, я исландец, и, хотя покинул Исландию ещё мальчиком, я кое-что смыслил в плавании под парусом. Я отдал лучшие годы своей жизни переводам священных текстов на исландский. А теперь, когда наш монастырь и библиотека устроены как следует, я вернулся к той задаче, которую поначалу воспринял с такой неохотой. Я стал записывать рассказы, которые слышу здесь. Некоторых это злит. Скальды, да и обычные люди утверждают, это в каком-то роде смерть — записывать чернилами слова на пергамент, ведь истории живы, пока люди собираются вместе, рассказывают и поют их. Мои братья монахи тоже высказывают сомнения, они считают богохульством использовать учёный дар письма для светских целей. Поэтому я мало упоминаю об этом, но продолжаю работу, и более того, здесь в Скальхольте у меня появилось несколько молодых учеников. Может показаться, что всё это далеко от становления и свержения Пап, но (если это ересь, то я уже буду мёртв к тому времени, как это будет прочтено и осуждено), я думаю, что моё дело в будущем покажется более значимым.
В Реймсе мы обучались письму на лучшей латыни. А перевод был настоящим искусством. Там мне предложили найти способ записать родной язык. Когда Ислейф был в Германии, он посетил меня, и мы долго обсуждали нашу работу. Он вдохновил меня продолжать. Нет причин, почему бы не записать наш язык римскими буквами, предварительно разработав правила записи. Как нет и причин, почему великие произведения наших латинских предшественников не записать родным языком, которому мы учились возле домашних очагов. Но у меня закрались сомнения на этот счёт. Смысл, сказал я себе, заключается именно в словах. Измени слова, и смысл уже будет иным. Так что изменять текст, перенеся его с одного языка на другой, это в каком-то роде ложь. Я боялся исказить правду, и сейчас, оглядываясь назад, совсем не удивляюсь этому, потому что нас всегда преследовал страх впасть в ересь.
Именно поэтому, когда я закончил документ, который требовался Гильдебранду на латыни, я утаил оригинал. Когда я умру — если Бог даст, этого не случится ещё несколько лет — оригинал останется здесь, в Скальхольте. Пусть другие решат, как с ним поступить. Я сомневаюсь в его ценности. Это рассказ женщины, а они хорошо умеют рассказывать сказки. На латыни это звучит несколько по-другому; ведь латынь — совсем не женский язык. Я не знаю, пробовал ли ещё кто-то сделать то, что посмел я — записать слова, которые в тот самый момент говорил человек. Конечно же, я не смог записать их точно. Я пишу быстро, но никто не может писать со скоростью речи. Она говорила очень медленно, чтобы я поспевал, но, когда её охватывало волнение, она забывалась и начинала говорить быстрее, и тогда мне приходилось делать всё возможное. Я боялся, что если буду прерывать её или просить говорить помедленнее, то упущу нить истории. После каждого разговора мне приходилось делать чистовую копию. Я мог себе позволить это, так как кардинал обеспечил меня чернилами и пергаментами. Это довольно трудоёмкая работа, и я нисколько не удивлюсь, узнав, что ни один из тех, кого я знаю, даже не пытался сделать то же самое. А здесь это даётся ещё труднее — в холодном климате чернила густеют.