Морская раковина. Рассказы
Шрифт:
Играли они плохо. Понимающим людям, которые их слушали, казалось, что эти адские звуки доносятся из недр земли или из бушующего, грохочущего моря.
— А люди танцевали, правда, Пачеко?
— Ну, еще бы!
— Мы и серенады пели!
— Да, нас нанимали на ночь. Я вспоминаю дона Пепе Сото, по прозвищу Деревенщина, он отвалил нам однажды тридцать сукре за то, что мы играли на пирушке, которую он устроил в честь сестер Мартине… Мендоса, ты знал сестер Мартине?
— Еще бы?! Что я гринго [8] ,
8
Гринго — презрительное прозвище иностранцев в Латинской Америке.
— Они самые.
— Какими они были веселыми… Старшая сейчас живет в Манаби, с одним монахом… А вторая умерла…
— Да… Камила… Это ее добивался Деревенщина… Но так и не получил… Все его планы расстроила одна девушка, которую он бросил из-за Камилы. Девчонка подослала к ней одного тихоню турка, из тех, что ездят с товаром на каноэ… якобы продать красивую вышитую шаль… Ну, а уж он все сделал, что надо…
— Да-да…
Так они вспоминали те времена, теперь уже довольно далекие, когда их было трое.
— А потом к нашей компании примазался ты, Мендоса.
— То есть как это — примазался?! Да вы еле-еле меня упросили!
— Мы?! Еще чего!
— А то кто же?!
И все весело рассмеялись.
— А Редентора Миранду мы подобрали на празднике святого Андреса в Бока-де-Канья.
— Вернее, в болоте Сапан.
— Словно каймана.
И они снова захохотали.
— Тебя, Пьедраита, мы встретили в Дауле, на празднике святого Чудотворца. Ты пришел из Дос-Эстерос в поисках работы.
— Да… В тот год сошлись две зимы… Тогда умерла мать моего мальчика… Я остался один, и мне было очень плохо в деревне…
Он помрачнел от тяжелых воспоминаний.
Потом продолжал:
— Как раз в тот день в Дауле меня избили… Со мной поступили так же бесчестно, как с Камилой Мартине, Рыжей Кобылкой!.. Я никогда не водил компании с моим двоюродным братом Томасом Масиа, а в тот день, когда я собирался уезжать, он встретил меня и сказал: «Послушай, ты, рожа, хватит нам ссориться, давай будем жить мирно». — «Ну что ж, рожа, очень хорошо», — ответил я (мы так друг друга называли — «рожа») и протянул ему руку… Он сейчас же пригласил меня распить бутылочку к метису Педро… И там меня здорово отделали… С тех пор у меня этот кашель… Ну, да ничего, я еще вылечусь! Обязательно вылечусь!
Мануэль Мендоса перебил его:
— Я все время твержу тебе об этом, кум. Кашель у тебя не проходит, а против него есть средство. Ты должен поехать в Сан-Доминго-де-Колорадо, тамошние индейцы вылечат тебя.
— Этим летом я поеду.
И так повторялось из раза в раз. Каждое лето Рамон Пьедраита собирался поехать лечиться от своего кашля в горы Колорадо… Каждое лето… Но так и не поехал… Так и не побывал там… Он поехал в другое место…
— С братьями Аланкай мы познакомились в Бабаойо, тоже на празднике.
— Да-да!
Братья
Хосе и Сегундо Аланкай были уроженцами Гуаранды и с детства работали в больших поместьях в услужении у местных касиков. В поисках лучшей доли они убежали в Лос-Риос, им удалось заключить контракт в одном из лесных хозяйств.
В те времена законы в стране были суровыми, за долги сажали в тюрьму.
Оба брата, к их удивлению, за год тяжелой изнурительной работы так и не смогли скопить денег. Раздетые и полуголодные, они еще задолжали хозяину по сто сукре каждый.
Испугавшись тюрьмы, они вновь убежали и вернулись в свои родные горы в надежде, что там им повезет все-таки больше, чем на равнине.
Но их дела шли все так же, если не хуже.
Совсем запутавшись, они удрали в третий раз и направились в Риобамбу.
На их счастье, страна была охвачена гражданской войной, в казармах не хватало людей.
Братья завербовались в солдаты. Начальник корпуса оказал им поддержку, когда гражданские власти вызвали их в суд по жалобе бывших хозяев.
Таким образом они отделались от неприятностей. Рабство военное освободило их от рабства феодального, от власти землевладельцев. И кнут, взвивавшийся над лафетами пушек и опускавшийся в армейских конюшнях под ритмичную дробь барабана, спас их от кнута еще более грозного, удары которого раздавались в погребах и загонах асьенд безо всякого музыкального сопровождения, если не считать тяжелого дыхания надсмотрщика…
Братья Аланкай воевали.
Они получили легкие раны и тяжелую, гнетущую усталость, такую большую, что вдруг почувствовали безразличие ко всему на свете, даже к самой жизни, которая не стоила ни гроша.
Они смутно понимали это, но не могли выразить: ощущение походило на глухую ноющую боль где-то в глубине живота, когда человек не в состоянии точно указать, где болит.
Прошло много времени, прежде чем парни пришли в себя, но что-то изменилось в них навсегда.
Во время мирных солдатских будней они начали заниматься музыкой, учить ноты. Вскоре оба стали довольно хорошо играть на духовых инструментах. Им под силу были даже самые трудные пьесы, причем разучивание шло очень быстро, а несложные вещи они играли с листа.
Их зачислили в оркестр подразделения.
В то время играть в оркестре было почти привилегией, и солдаты оспаривали друг у друга право заниматься музыкой.
Братья Аланкай завели себе возлюбленных среди индейских девушек, которые навещали лагерь. Их подружки вместе с другими солдатскими женами следовали за батальоном с места на место.
Оба чувствовали себя почти счастливыми: они ездили по стране, посещали разные города, встречались с новыми людьми.
Харчей им хватало, у них были женщины, в кошельке водились денежки и было во что одеться; работа не слишком обременяла их, они выполняли ее даже с удовольствием. Чего же еще?