Морская раковина. Рассказы
Шрифт:
Помимо всего прочего, оркестр знал государственный гимн Эквадора и очень быстрый марш в ритме польки, в который неожиданно врывались воинственные звуки.
Насарио Монкада Вера называл этот марш военным и говорил, что это была последняя мелодия, которая прозвучала в рядах повстанцев, когда они были разбиты при Ягуачи…
В своих путешествиях оркестр пользовался самыми различными дорогами и всеми видами транспорта.
Иногда музыканты плыли по реке на барке или пароходе, во втором классе, на куче мешков какао или
В приморских районах их подвозили на рыбачьих судах. Однажды музыкантов взяли на парусник — это было, когда их пригласили на праздник в Санта-Росу.
Но чаще всего они шли пешком по шоссейным и проселочным дорогам, по тропинкам через поля, а иногда сами прокладывали путь по горным кручам.
Когда шел дождь или наступала ночь, они искали какое-нибудь убежище: развесистое дерево, навес, заброшенную хижину, из тех, что служат укрытием крестьянам во время уборки риса или дровосекам во время рубки леса.
Но это случалось редко: почти всегда Насарио Монкада Вера вел их по такому пути, что на ночь можно было устроиться в какой-нибудь деревне, или имении, или просто в первом попавшемся доме, где с них не брали денег.
Однажды вечером, когда они остановились в одной из деревень, умер Рамон Пьедраита.
Это печальное событие положило конец первому периоду простой истории оркестра.
Все, что произошло до смерти Рамона, — это было прошлое, все, что случилось потом, все, что происходило каждый день, — это было настоящее; а жизнь текла так же тихо и спокойно.
Любовные письма Пачеко… Победы Северо Марискаля и появление новых Марискалей… Жизненный опыт Мендосы…
Сомнения Сегундо Аланкая… Постоянный голод Редентора Миранды… То же самое… Все то же самое…
Оркестр все так же будет бродить по горным дорогам. Все так же будет спешить на деревенские праздники — развлекать народ, на похороны — выразить чью-то скорбь, все так же будет устраивать серенады, сопровождать музыкой появление ангела — не с неба, а из верхнего окна деревенской колокольни… Они будут по-прежнему все это делать, они будут делать это, чтобы заработать на хлеб насущный… на хлеб, за который приходится бороться, потому что щедрая земля дает его не всем…
Музыканты из бродячего оркестра ведут счет времени с того печального события, когда от них ушел их товарищ, больной чахоткой, тот самый, который бил в большой хриплый барабан и стучал в звонкие тарелки…
— Это было еще до того, как умер Рамон Пьедраита…
— Нет, это было уже после… Его как раз заменил Отважный Барсук… Я запомнил это потому, что в Хухане мы не могли сыграть государственный гимн… Отважный Барсук еще не выучил его…
— Пожалуй
Вечерело.
Последние лучи солнца — «которое здорово подвыпило, дружок!» — плясали на мутно-белых волнах речушки.
Редентор Миранда сказал, показывая на солнечные блики, игравшие на воде:
— Словно дохлая рыба плавает брюхом кверху!
Мануэль Мендоса хотел возразить, но сдержался и лишь проворчал:
— Даже и говорить с этим пустомелей не хочется.
Они в молчании шли по узкой тропинке вдоль извилистого берега реки.
Вдали виднелась красная черепичная крыша большого дома, укрытого в тени кокосовых пальм. Деревья были поражены гусеницей и теперь стояли черные, больные и унылые.
— Ба! Да ведь это дом Питы Сантоса.
— Он самый.
— Мы дойдем?
— Гм…
Они говорили тихо-тихо… Шепотом…
— Наш чахоточный слышит — дай бог всякому.
Эстебан Пачеко спросил:
— Ты говоришь, чахоточный… А может быть, ему не так уж плохо? Он бы сказал…
Насарио Монкада Вера взглянул на него:
— Не мели вздор, приятель! Где твои глаза? Разве ты сам не видишь?
Рамон Пьедраита совсем обессилел.
Он едва плелся, поддерживаемый Северо Марискалем и Редентором Мирандой.
Впереди шел его сын, заплаканный, с большим барабаном на спине… Теперь мальчик с радостью носил бы инструмент… Он носил бы его всегда… Пусть даже он будет тяжелее, гораздо тяжелее…
На каждом шагу он оборачивался:
— Папа! Как ты себя чувствуешь, папа? Тебе лучше, папа? Папа!
Рамон Пьедраита не отвечал. Он хотел бы ответить. Это было видно по выражению его лица, исхудавшего, бескровного, мертвенно-бледного… Он пытался заговорить… Но не мог… Он молчал уже целый час…
Мануэль Мендоса сделал мальчику замечание:
— Ты иди, иди, сынок! Видишь, он ослабел, а ты лезешь с разговорами! Дай ему передохнуть!
Остальные смущенно и грустно улыбались.
Отряд замыкали братья Аланкай. Они переговаривались между собой. Иногда к ним подходил Мендоса, которому хотелось поболтать.
— Меня никто никогда не мог убедить, что у Пьедраиты лихорадка. Легкие у него не в порядке, вот что!
— Поэтому я и старался не очень с ним соприкасаться. Держался подальше…
Мендоса наставительно говорил:
— Вы не из этих мест, вы не знаете, каково здесь приходится христианину… Возможно, что у моего кума больные легкие, очень может быть. А может быть, Томас Масиа, который ненавидел его, подмешал ему что-то в ром… Вы слышали, что он рассказывал?
Братья уважительно соглашались:
— Вероятно, так и есть, дон Мендоса! Раз вы так говорите…
— Вот такие дела!
Насарио Монкада Вера переходил от одного к другому.
— Поторопитесь! А то нас застанет ночь! Больному нужен покой!