Морская раковина. Рассказы

де ла Куадра Хосе

Я и не подозревал, что душными ночами, когда я буду спать, растянувшись на корме каноэ, медленно скользящего по монтувийским рекам, ты будешь являться мне в сновидениях, огромный зверь, в десять вар [12] длиной, всплывающий на поверхность воды…

И я еще не знал, что у тебя оторвана правая лапа, самая мощная из твоих четырех лап… Гуасинтон, знаменитый калека!

В другой раз я встретился с охотниками на кайманов в Самборондоне.

Это было вечером накануне большого праздника — дня святой Анны, покровительницы городка. Все население высыпало на улицы.

12

Вара —

мера длины, равная 83,5 см.

Самборондон, освещенный китайскими фонариками, сотрясаемый взрывами взвивавшихся в небо ракет, представлял собой фантастическое зрелище.

Мы сидели за бутылкой вина в кабачке Викториано Акосты, том самом, что находится или, во всяком случае, находился в те времена, на углу площади. Я вместе с другими бродячими торговцами занимал столик около стойки. Тогда в Самборондоне деньги лились рекой, и перед праздником мы продали уйму залежавшегося товара. У меня была огромная партия ситца, которую я реализовал с большой выгодой. Я был доволен, и мне хотелось развлечься.

Было уже очень поздно, оставался какой-нибудь час до первых петухов, но мы все пили и пили, тростниковая водка переливалась через край стаканов, и, вероятно, я немного опьянел. Теперь уж точно не припомню.

Мой сосед по столу, торговец из Компании по продаже пива, сказал мне:

— Как ты думаешь, Конча, не пригласить ли нам музыкантов? Пусть сыграют.

(Меня зовут Валерио Конча, и, как уже было сказано, у меня прекрасная и благородная профессия бродячего торговца.)

Я принял предложение моего коллеги, и мы, преодолев тысячу трудностей, поскольку музыканты были нарасхват в праздничном городе, наводненном гостями, которые то тут, то там устраивали серенады, — наконец нашли оркестр, или, вернее, жалкую часть его, состоявшую всего лишь из гитары и мандолины.

Мой приятель из Компании по продаже пива, я и еще несколько торговцев направились вместе с оркестром к вдове Варгас, дом которой был не только одной из наиболее солидных торговых фирм города, но и являлся своеобразной выставкой хорошеньких девушек, больших любительниц повеселиться.

Бал удался на славу, но я в нем почти не участвовал. Я быстро устал и принялся искать какой-нибудь укромный уголок в столовой, поближе к бутылкам. Здесь собрались все те, кто не любил шума и кутерьмы и отдавал предпочтение алкоголю. Среди них был дон Макарио Арриага, почтенный монтувио, человек уже немолодой и образованный и, как я узнал позже, тоню один из тех, кто убил Гуасинтона.

Да, тогда я уже знал кое-что о Гуасинтоне: это был кайман гигантских размеров; он разбойничал в реке Бабаойо на участке, расположенном между нижней частью Самборондона и окрестностями маленького порта Альфаро, то есть напротив самого Гуаякиля. Я знал также, что этот храбрец лишился одной лапы, подобно тем легендарным пиратам, которые отважно бросаются на абордаж и теряют руки под ударами топоров защитников. Но я еще не знал всех подробностей этого происшествия и не подозревал, что увечье стало символом героизма Гуасинтона.

Дон Макарио Арриага рассказал мне об этом подвиге:

— Была пора любви, и Гуасинтон вместе со своей подругой, вскарабкавшись на бревно, плыл вниз по течению. Колесный пароход (кажется, это был «Сангай», да, да— «Сангай») натолкнулся на бревно. Гуасинтон рассвирепел: представляете себе — его любовному свиданию помешали. Так вот, он рассвирепел и бросился на пароход.

Разумеется, его затянуло в колесо и оторвало правую лапу, — не знаю, как только он вообще остался жив! Истекая кровью, Гуасинтон развернулся и хотел вновь броситься в атаку, но рулевой ловко изменил курс и сумел избежать удара. Все, кто наблюдал эту сцену, говорили, что это было очень волнующее зрелище. Ни один человек на пароходе не осмелился выстрелить в Гуасинтона, а ведь убить его можно было безо всякого труда: он находился на расстоянии каких-нибудь двух метров. Но отвага животного словно всех парализовала. Не правда ли, сеньор, ничто так не трогает, как отвага. Они не причинили ему никакого вреда, и Гуасинтон вернулся к своей подруге.

К нашему столику подошли двое, которых я никогда раньше не видел. Их, как и дона Макарио, пригласила вдова Варгас.

Дон Макарио представил их:

— Херонимо Пита… Себастьян Висуэте… Сеньор… Подумайте только, сеньор, они тоже принимали участие в той охоте на Гуасинтона, когда мы его убили… Вместе с Селестино Росадо, с Мануэлоном Торресом и другими… Нас было четырнадцать человек, представляете? Целая команда. И мы еще легко отделались: погиб только один и один был ранен. И всё. Действительно, мы счастливо отделались.

Пита и Висуэте были профессиональными охотниками на кайманов. Они любили свое дело, для них оно было своеобразным культом кровожадного и жестокого божества, милостивого к тем, кто служит ему верой и правдой.

Для них зеленое речное чудище, хозяин горячих тропических вод, был не просто очередной жертвой, а врагом, и совсем не глупым, как его считают, а коварным и сильным. Охота на кайманов представлялась им, как бой быков матадору, высокими благородным искусством, которое, кроме всего прочего, дает средства к существованию.

Пита и Висуэте, вместе с доном Макарио, рассказали этой ночью о всех проделках речного героя, которому неизвестно когда и почему дали имя североамериканского генерала, переделанное на монтувийский лад. (Разумеется, кайман не был беззубым, как его американский тезка: зубы чудовища были огромными и страшными.)

О делах Гуасинтона можно было бы написать толстую книгу, и я питаю надежду, что она когда-нибудь будет написана. Это не выглядело бы необычным: в наше время ведь по каждому случаю пишутся биографии, издаются даже биографии рек. А уж Гуасинтон этого заслуживает.

Странный дух жил в этом темно-зеленом гиганте, имеющем десять вар в длину от кончика носа до кончика хвоста, в этом чудовище, закованном в броню, словно боевой корабль или средневековый рыцарь.

Говорили, что он великодушен, как добрый бог. Если на берегу паслась лошадь и рядом женщина стирала в реке белье, он пожирал лошадь. Вероятно, Гуасинтон делал это не потому, что лошадь была больше, — он не страдал обжорством, о нет! — а из сострадания к человеку.

Только когда Гуасинтон был очень голоден, он нападал на людей. Обычно он, спокойный, могучий, исполненный сознания собственной силы, плавал недалеко от купающихся и но только не трогал, но, казалось, даже не замечал их. Он довольствовался тем, что получал от погонщиков скота: каждый раз, когда надо было перегонять стадо с одного берега реки на другой, Гуасинтон был тут как тут. Следуя какому-то необъяснимому инстинкту, он появлялся, чтобы заявить о своих феодальных правах на монтувийские воды. Он утаскивал одно животное, не больше, но самое крупное, всегда самое крупное. Гуасинтон знал толк в скоте. Всему остальному стаду и погонщикам он не причинял никакого вреда. Погонщики уже знали повадки каймана и при торговых сделках учитывали потери.