Морская соль
Шрифт:
— Понятно, — повторил Дуся, чувствуя, однако, какую-то неясность в душе.
— Ты так и приятелю своему скажи. Ясно?
— Тропиночкину? Он заболел. Его в лазарете оставили.
— Вот тебе раз! — Метелицын нахмурился вновь. — Должно быть, простудился на озере. Теперь особенно круто всё повернётся.
— Неужели круто? — совсем огорчился Дуся.
— Ну, посмотрим ещё. Только бы меня из училища не отчислили. Ты иди теперь и помни, что я тебе сказал. — Метелицын мягко подтолкнул Дусю в плечо, и Дуся медленно пошёл к лагерю, встревоженный и смущённый.
Надо было обдумать всё, что он узнал. Как было бы хорошо поговорить теперь с Тропиночкиным, но это невозможно: в лазарет не пускают и, верно, не пустят ещё целых два дня. Дусе казалось, что вот-вот должно что-то случиться. Но, странное дело, уже наступило время обеда, а ничего не произошло.
После обеда все пошли на концерт. Больше всего Дусе понравились жонглёры и акробаты. После них на сцену вышел клоун и тоже расстелил ковёр и пытался всё делать, как акробаты, но у него ничего, конечно, не получалось, и он стал очень смешно снимать свои огромные ботинки и широченные брюки и одну за другой штук двадцать жилеток, которые оказались на нём.
Дуся невольно смеялся вместе со всеми.
Затем девушка стала играть на скрипке нежную, грустную пьесу, и Дуся, слушая её, вспомнил Метелицына: как он шагал позади строя, лицо его было пасмурным и взгляд тёмных глаз казался тяжёлым и печальным. А потом этот Метелицын появился под фонарём у будки и весело говорил Раутскому: «Но тут же только один малыш, а где остальные?»
И Дусе вдруг представилось, что всё это было когда-то давно-давно. Ведь тогда Тропиночкин ещё сидел на острове, а теперь он в лазарете и видеть его нельзя. Метелицыну же грозит исключение из училища, тогда как виноваты только они. Когда всё выяснится, им, наверное, не выдадут ни погон, ни ленточки на бескозырку. Что, если поставят их позади строя? Или совсем отчислят из училища? И придётся снова надевать свои короткие штаны и длинные чёрные чулки с резинками, заштопанные на колене. И тётя Лиза станет горестно говорить: «Эх, ты!» А бабушка, притворяясь спокойной, утешать её: «Ну ничего, что же теперь делать. Значит, не получился из него моряк — не в отца вышел…»
Дуся почувствовал, что слёзы щекочут щёки. В это время скрипка смолкла, раздались рукоплескания. Он едва успел вытереть глаза, как в зале зажёгся свет.
— Парамонов, ты что это? Плакал, да? — спросил Япончик.
— Ничего я не плакал, — отвернулся Дуся. — Сам ты, может быть, плакал.
Мальчик молча пошёл с ним рядом.
— Знаешь что? — сказал он. — Давай завтра наберём для Тропиночкина малины. Я знаю хорошее место — там она ещё есть, спелая, спелая. Ладно?
— Ладно, — согласился Дуся, — наберём.
До ужина так ничего и не случилось, а потом начались танцы, и, когда стало уже темнеть, гости поехали на станцию. Их провожали всем лагерем.
Дуся видел, как садились в автобус акробаты в серых спортивных плащах и одинаковых шляпах, с одинаковыми чемоданчиками в руках. Потом появился невысокого роста, но очень важный и серьёзный человек. Он остановился у автобуса и посмотрел вокруг с сознанием своего достоинства и превосходства.
«Где-то я его видел», — подумал Дуся.
— Это клоун. Смотрите, это клоун! — зашептал Колкин.
Клоун, заметив оживление среди мальчиков, грозно нахмурился и скрылся в машине.
Оркестр заиграл попурри и потом вальс «На сопках Маньчжурии».
И долго ещё после того, как машины отъехали и лагерь, казалось, опустел и затих, плыли над лесом широкие, мягкие волны звуков.
ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР
Узнав, что в лодке, прибитой к берегу грозой, были воспитанники, да притом двое из младшей роты, капитан первого ранга Бахрушев вызвал к себе Стрижникова и долго говорил с ним.
Он сказал, что такое нарушение не может быть оставлено без внимания, что необходимо установить, кто из новичков был в лодке, и настойчиво предостеречь от нарушения правил в лагере и училище.
— Надо, чтобы священное для моряка чувство дисциплины укрепилось в молодых нахимовцах с первых же дней, с первых шагов в нашем коллективе!.. Что касается Метелицына, — продолжал начальник, — то я склонен отчислить его из училища, однако мичман Гаврюшин очень его отстаивает.
— Разрешите мне тоже просить вас не принимать пока окончательного решения о Метелицыне, — сказал Стрижников. — Мне кажется, что ещё не все обстоятельства этого «путешествия» по озеру вполне ясны. Тут есть какие-то дополнительные обстоятельства, ещё неизвестные нам. Я хотел поговорить с воспитанником Раутским, но вчера его послали с поручением в город. Может быть, и мои воспитанники разъяснят что-либо.
— Хорошо, — сказал капитан первого ранга, — подождём.
Он сделал ещё указания, касающиеся отъезда на станцию, и отпустил капитан-лейтенанта.
Выйдя от начальника, Стрижников направился через лагерь к лесу, где в сопровождении старшины второй статьи Алексеева находились на прогулке воспитанники его роты. Ему надо было побеседовать с ними об отъезде в училище и начале учебных занятий. Но не это занимало мысли капитан-лейтенанта.
«Почему, почему случилось так, что мне до сих пор неизвестно, кто же из малышей (офицеры в лагере и нахимовцы старших рот между собой называли новичков «малышами») был на озере во время грозы? Неужели они мне не доверяют или боятся меня?» — с тревогой думал он, вспоминая, что его настойчивые вопросы перед строем так и остались без ответа.
Конечно, можно вызвать Метелицына, чтобы он указал в шеренге новичков своих спутников. Но Стрижников не хотел и считал бы унизительным для себя поступать подобным образом. Это ему казалось недостойным педагога.
«Нет, так не годится! Между нами обязательно должно быть полное доверие друг к другу», — убеждал он самого себя.
Капитан-лейтенант так углубился в свои мысли, что едва не прошёл мимо небольшого, стоявшего на отлёте домика с зелёными ставнями. Здесь помещался лагерный лазарет, а Стрижников с утра собирался узнать о здоровье заболевшего вчера воспитанника Тропиночкина.
Дежурный санитар предложил ему надеть халат и повёл через крохотный чистый коридорчик в единственную палату, где в полном одиночестве (остальные три койки пустовали) лежал Тропиночкин.
— Тут уж приходили к нему приятели, — сказал санитар. — Малины принесли. Только я не впустил их — не велено.
Он открыл дверь в палату.
Тропиночкин, стоя на койке, усиленно делал знаки кому-то за окном. Заметив входящих, он юркнул под одеяло, но, узнав Стрижникова, должно быть, хотел встать, чтобы приветствовать его.