Морской дьявол
Шрифт:
И уж совсем громко — точно над ухом: «Кидай!.. Кидай!..»
И будто кто коснулся головы: «Вставай!..»
Открыл глаза. И в тот же миг окно треснуло, в лицо ударили осколки стекла. Возле дивана упал камень. А вслед за ним на подушку прилетело что–то шипящее и свистящее. Оно горело и рассыпало искры. Барсов схватил горящий предмет, обжег руку. Мелькнула мысль: «Сейчас взорвется!» И выбросил шашку с горящим хвостом в разбитое окно. Раздался взрыв. Горячей волной Барсова отбросило к двери, он ударился головой и потерял сознание. А когда очнулся, в комнате горел свет, двери открыты и всюду сновали люди, о чем–то говорили. Среди них выделялась медвежья фигура Гурама. Он резко, настойчиво повторял:
— Причем тут кавказцы? Зря говоришь, начальник! Мой сосед — директор завода, у него много врагов.
Подошел врач. Сказал:
— Положите его на диван.
Стал щупать пульс, измерять давление.
— В больницу.
— Нет! — приподнялся на подушке Барсов. — В больницу не поеду. Болит голова, но это пройдет.
Над ним склонился начальник местной милиции. Барсов его знал. Сказал ему:
— Иван Николаевич! Дайте мне шофера, пусть отвезет домой. Я сейчас поднимусь, пройдусь по комнате.
Встал и прошел к двери и обратно. Голова гудела, но на ногах держался.
Сестра смочила ватку йодом, стала протирать на лице раны.
— Две небольших ссадины. Слава Богу — легко отделались.
За письменным столом сидел старший лейтенант, и перед ним лежала раскрытая тетрадь.
— Отвечать на мои вопросы можете?
— Да, могу.
Подошел Гурам. Из графина налил большой бокал вина.
— Пей, дорогой! И скажи этим людям: зачем мне тебя убивать? Там, под яблоней, лежат эти мерзавцы. Один жив и даже что–то говорит. Кто их прислал? Я прислал? Да?.. Но зачем?
Барсов выпил вина, и гул в голове поутих, мысли заработали яснее. Вспомнил: во сне слышал, как кто–то говорил. Они стояли у окна и решали, что им надо делать, куда бросать дьявольскую шашку. И бросили ему на диван, а он, обжигаясь, схватил шашку и выбросил обратно, в разбитое окно. Не думал, что киллеры не успели отбежать, взрыв их свалил…
Подсел к столу, стал рассказывать следователю. А Гурам сидел на диване и радовался, что Барсов говорит о нем хорошо, снимает всякие подозрения, и в душе его теплились мысли о том, что Барсов — хороший сосед, и он бы не хотел с ним расставаться, да вот беда: дача нужна для его племянника, и он обязательно должен ее купить.
К утру Барсову стало совсем хорошо, и он отказался от водителя–милиционера и сам поехал в город.
Через две недели после разговора с Кранахом Курицын вдруг услышал в последних известиях о начале в Кремле кадровой потасовки. Первым потерял должность Пап. На его место был назначен человек с русской фамилией, но с еще более, чем у Папа, нерусской физиономией. Очередная революция плодила новых чудовищ. Люди ждали чего–нибудь новенького, а они, как и прежние гайдары и бурбулисы, отталкивая друг друга, полезли на экраны телевизора, как–то странно на нас смотрели и очень много говорили. Называли все тех же людей, произносили их имена с таким наслаждением, будто глотали майский мед. Имена эти навязли у всех на зубах: Гусинский, Березовский, Абрамович… Кто читал Салтыкова — Щедрина, тот наверняка помнит персонаж, у которого в голове сломалась пружинка и он на всех злобно шипел, а потом устрашающе повторял одни и те же слова. Миша Меченый для всех нормальных людей предатель, но для них оставался самым большим авторитетом; беспалый Антихрист, обещавший лечь на рельсы, но так и не собравшийся это сделать, у них, как и прежде, ходил в паханах. Одним словом, революция произошла, но она ничего не изменила. К ней в точности можно было приставить знаменитую фразу Вольтера: «Ба! Наша революция сменила одних евреев на других!» Ну, а если говорить о нашем герое Тимофее Курицыне, то для него эта кадровая чехарда упала как снег на голову и явилась большим несчастьем: в один миг обрушились хрустальные дворцы, которые он после встречи с Кранахом понастроил в своем воображении. Видно, так угодно судьбе: лежать будут его ракеты мертвым грузом на складах цеха, а рабочим скоро вновь перестанут платить зарплату.
Горькие это были думы, клещами давили они сердце, но выхода он не видел. В делах механических случались трудные задачки, иные казались и совсем неразрешимыми, а он, Курицын, склонится над чертежами и думает, думает, — глядишь, и пришло решение. Поражал он всех силой своего технического ума, но вот эти проблемы… — хоть разбейся, а решения не было.
Кубышкин играл на скрипке. В приоткрытую дверь библиотеки, где жил скрипач, лились и лились волшебные звуки. Играл Владислав подолгу, по шесть–восемь часов в день — восстанавливал форму, восполнял упущенное. За одно только это упорство, ярость святых стремлений Тимофей полюбил скрипача, готовил для него еду, кормил, как ребенка. А вчера Владислав сказал:
— Звонил дирижеру, просил восстановить на работе, и тот сказал:
— Приходи, посмотрю на тебя.
— Пусть смотрит. Выглядишь ты молодцом, а уж как играешь!..
И в эти последние дни перед встречей с дирижером Владислав играл особенно упорно, словно и в самом деле готовился к схватке с Первой скрипкой — Валерием Климовым.
Пришел Павел Баранов, выложил на стол две тысячи долларов.
— Вот… продали вазу и вилки. Там остались ложки, но их пока не берут.
И ушел на завод. Сказал, что сегодня они приготовили Балалайкину какой–то сюрприз.
Тимофей пересчитал деньги: две тысячи! Целое состояние! Тысячу отдаст Барсовым, триста Полине, остальные будет расходовать экономно, и на них они долго проживут с Владиславом.
Но потом в голове вдруг мелькнула мысль: «Отдать деньги на операцию Ирине Степановне, матери Полины!» И тут же подумалось: пошлю их с Владиславом. Пусть убедятся, каким он стал молодцом.
Позвал скрипача.
— Ты не забыл дорогу домой?
— Хотел попросить у вас, чтобы вы сегодня меня отпустили к жене и детям.
— Лучше бы, конечно, пойти к ним тогда, когда вновь заиграешь в оркестре. Ну, да ладно: пойдешь сегодня. Кстати, и повод есть. Вот деньги — две тысячи долларов. Отдай Ирине Степановне и скажи: это ей на операцию.
Владислав не сразу взял деньги, смотрел на них с опаской, будто это змея или граната. Но потом взял пачку и старательно заложил в грудной карман куртки.
— Ладно. Я могу идти?
— Да, иди. Но вечером приходи. Твой карантин еще не окончен. Вот будешь играть в оркестре, тогда и домой вернешься.
Владислав выслушал эти слова и печально улыбнулся. Тихо проговорил:
— Не так–то это просто — в семью вернуться. Полина сказала: домой не приходи, ты приносишь детям одни огорчения. Она не верит, что я могу встать на ноги.
— Не верит, а ты вот явишься, и она увидит, какой ты молодец. У тебя денег куча, а ты являешься трезвым, и на вид как огурчик. Иди, Владислав! Налаживай прежнюю жизнь. Сердце женщины отходчиво. Увидит тебя — и все простит.
И Владислав ушел. А Тимофей спустился к Барсовым, и друзья поехали на завод.