Морской волк. 1-я Трилогия
Шрифт:
— А если я не сумела? — тихо спрашивает Аня — и дома нашего, на Плуталова, нет больше, фугас фашистский попал?
— Война кончится — отвечаю — и что, жить будет не надо? Что мы делаем здесь, на ход ее еще больше влияет, чем утопленные нами фрицы. И не будет нам спокойной жизни, не надейся! Но, это, завтра! А пока, как командир, приказываю вам быть веселой и отдыхать! На елку посмотреть хотите, танцевать под музыку — пожалуйста! Идите — там офицеров, тьфу, командиров много, каждый будет вам рад!
— А вы, Михаил Петрович? Вы куда?
— Домой, наверное…
Я оглядываюсь. Ну ничего себе! В зале никого уже нет, мы одни. Дверь приоткрыта, доносится мелодия. А слова-то знакомые!
Ночь коротка, спят облака
И лежит у меня на ладони,
Незнакомая ваша рука.
После тревог, спит городок,
Я услышал мелодию вальса,
И сюда заглянул на часок.
— Михаил Петрович, а можно… Подарите мне этот вечер новогодний. Как в фильме, что вы мне показывали тогда, «Карнавальная ночь».
— Танцевать не умею — отвечаю — вальсу не обучался.
Не рассказывать же ей про дерганье и обнимание дискотек восьмидесятых!
— Это совсем просто. Вот встаньте, Михаил Петрович. Руку мне на талию. И раз-два-три.
Платье у Ани, как у актрисы Гурченко в том фильме, с узкой талией и очень пышной длинной юбкой. Когда кружится, то подол вздувается зонтом. А волосы не убраны в прическу, а свободно распущены по плечам — но, так ей даже больше идет.
— У вас просто отлично получается, Михаил Петрович! Пойдем?
— Идем.
И мы, под ручку, направляемся к открытой двери. Из-за которой слышится уже другая музыка. Те самые слова, про пять минут!
Марсель Альбер
— Я все сказал. И решения не изменю. Даже если этот трус и маразматик Петен официально объявит войну вашей стране. Мы прибыли сюда по инициативе не Виши, а «Сражающейся Франции». И для нас законная власть — не Петен, а де Голль.
— Не спешите, господин лейтенант. Известно ли вам, что во Франции формируется эскадра «Лотарингия» в составе люфтваффе? И очень может быть, завтра на фронте вы встретитесь в воздушном бою с теми, кого знали лично. И даже больше — считали своим другом. Как вы поступите тогда?
Учтите, что в уставе советских ВВС основой всего считается выполнение боевой задачи. То есть не просто полет над линией фронта с джентльменской дуэлью, как в ту, прошлую войну — а прикрытие своих войск или бомбардировщиков. Когда уклонение от боя недопустимо — враг прорвется и ударит по тем, кого вы должны защищать.
И как вы поступите — если будете точно знать, что против вас, в «мессершмитте», сидит ваш друг? Вполне возможно, хороший человек, искренне верящий в «новую Европу» и место в ней Франции, обещанное фюрером? И вам никак нельзя будет с ним разойтись — или вы, или он? Но, если вы проиграете, погибнут наши, понадеявшиеся на вашу защиту?
Вы можете сейчас отказаться. И вас тогда просто вернут в Англию, в распоряжение «Сражающейся Франции». И пусть уже они решают с вами эту проблему.
Так какой будет ваш ответ?
А какой мой ответ? Самое смешное, и страшное — что русский абсолютно прав. Я действительно знаю очень многих в бывших французских ВВС, и если эта «Лотарингия» попадет на русский фронт, там наверняка найдутся те, кто мне знаком. Причем я вполне мог быть среди них.
Если бы не видел своими глазами, мирных жителей, расстрелянных с воздуха на шоссе под Аррасом.
Дорога была запружена — толпа людей, повозки, машины. И восемь мессершмиттов крутились над ней, заходя на штурмовку. А нас было двое, я и суб-лейтенант д-Аркуа. Мы успели сбить одного немца — но, остальные занялись нами всерьез. д-Аркуа почти сразу был сбит, и не выпрыгнул, сгорел вместе с «девуатином». А я сумел все же свалить еще одного — прежде чем сбили меня. Нельзя одному драться сразу с семерыми.
И немцы стреляли по мне, болтавшемуся под куполом парашюта. Меня спасло лишь то, что высота была мала. А когда я приземлился, то меня едва не подняли на вилы, не забили палками. Я кричал, что свой, француз — но, меня не слушали. И тут «мессера» снова зашли в атаку, они видели мой парашют на земле, и хотели меня убить. Очередь сразила крестьянина с вилами, который только что кричал мне в лицо «убийца», и еще двоих. А я каким-то чудом оказался цел, наверное потому, что меня прикрыли телами — еще большим чудом было то, что рядом оказался придорожный кювет. Я бросился туда, а немцы заходили на это место, раз за разом, и стреляли, да когда же у них кончатся патроны?
А когда они наконец улетели, и я поднял голову, то увидел, что вокруг меня на дороге и в поле, лежат тела. Мужчины, женщины, дети. Кого-то убивали на бегу, кто-то пытался залечь — но, на открытом месте это не спасало от огня сверху.
Я этого не забуду, и не прощу. Когда Петен объявил перемирие (то есть, капитуляцию), а де Голль призвал к себе всех, кто не трус, у меня не было сомнений.
Вот только де Голль оказался по сути тем же, что и Петен. В первые дни в Англии мое будущее казалось определенным. Пусть Франция оккупирована — но, французская армия жива и сражается, мы вернемся! Значит, будем пока летать с английских аэродромов, на английских самолетах. За Францию — и в бой! Если бы все было так просто!
Петен капитулировал, надеясь «сохранить Францию, пока другие сражаются». Де Голль бежал в Англию, в надежде «сохранить тех, кто с ним, пока другие сражаются», и стать первым, когда Петена скинут. Может быть, он был и прав, говоря, что «англичане стремятся использовать нас, как расходный материал, чтобы беречь своих». Но, как понять, когда твоих же товарищей, французов, бежавших в Англию от наци, по его приказу хватают прямо на улице Лондона и везут в тайный застенок, где подвергают гестаповским пыткам, выбивая признание в работе на британскую разведку? Причем в этой роли мог оказаться любой из нас, желающий действительно сражаться, а не сидеть в ожидании конца войны?