Московии таинственный посол
Шрифт:
Никто не закричал, не забился в истерике, не призвал к ответу господа, во имя которого пылал этот костер.
Страшен был костер. Страшны были и лица людей, глядевших на огонь. Что эти люди — оглохли? Ослепли? Может быть, пламя костра отражалось уже в слепых глазах?
Когда до короля в Кракове дошло известие о содеянном во Львове, он проявил милосердие — наложил на жителей штраф: по два гроша с каждой души в пользу армян. Деньги отдавали королевскому сборщику, не вздыхая, не раскаиваясь в том, что совершено непотребное. И делали все это, как спящие.
Но Геворк видел этих людей на разудалых, буйных, почти языческих празднествах, когда они плясали и пели до петухов, когда они самому черту были не ровня. И коль найдет на них охота бить в колокола или воевать с кем-нибудь, удержу не будет. Весь мир обзвонят и голос свой слышать заставят.
Говорят: Европа вступила в век просвещенности. Возможно. Но что такое Европа? В ней много стран. И они разные.
А что такое просвещение? Всем ли оно по нутру? Все ли к нему стремятся? Иным больше радости жечь на площади людей. А тем, кому доводится наблюдать такое, как же не ослепнуть и не оглохнуть? Или же надо броситься заливать костер, но поначалу довелось бы сбить стражников. А это снова кровь…
Так что же такое Европа? Целый мир, пестрый и сложный, где каждый даже луну и солнце видит по-своему, отлично от других? Знать бы это Геворку наверняка…
Горит свеча. Геворк записывает то, что узнал о прежней жизни Ивана-печатника. А знает он не так уж много. Скорее, догадывается по обрывкам фраз.
Вчера Геворк ходил в гости к печатнику. В маленькой мастерской было тесно и чадно. Иван стоял у камня и мешал деревянной лопаточкой масло с сажей. Краска уже была абсолютно черной, но печатнику что-то не нравилось. Он добавлял сажи.
Иванов сын, тоже Иван, возился вместе с Гринем (Федоров именовал его учеником) у пресса. Время от времени Гринь пугливо оборачивался и как-то странно, по-звериному глядел в окно, будто ему хотелось сбежать на волю, где голубое небо, зеленые лужайки и звонкие, веселые речки.
— Скоро печатать начнем, — объяснил Иван Геворку. — Вот и торопимся.
— Какую книгу? «Апостол»?
— Сразу две. Да пресс еще не готов. Вернее, он почти готов. Я сам все сделал. Только собрать нельзя: цех не разрешает.
— И не разрешит! — вмешался вдруг в разговор младший Иван. — Ты слишком спешишь, отец. У них тут свои законы.
— Да в чем дело?
— Столярный цех не разрешает мне держать столяра. И самому делать нельзя. Кто-то подучил их. И советчик был с головой.
— Как же быть?
— Ничего, — спокойно сказал печатник. — Управу на них найдем. Нужно мне будет отлучиться на две недельки в Краков.
— Послушай, отец, можно мне сказать, что думаю?
— Не только можно, но и нужно.
Младший Иван был бледен, нервно вытирал руки ветошью.
— Не надо тебе ездить в Краков, отец! Пора нам жить, как все живут. Давно пора.
— Скажи понятнее, Иван! — попросил печатник.
— А что в моих словах непонятного? Довольно нам кочевать. Хватит воевать со всем светом. Ни до чего мы пока не довоевались. Ни кола ни двора. Негде голову преклонить.
Геворку было неловко. Он понимал, что такой разговор не для посторонних ушей. А рыжий Гринь слушал с жадностью. В душе он, наверное, одобрял младшего Ивана.
— Оставим спор! — сказал печатник. — Сегодня работать больше не будем. Отдохнем. В Краков я все равно поеду. Там есть к кому обратиться. Еще не все друзья умерли. А перед тобой, Иван, я виноват. И знаю это. Тебе давно пора зажить своей жизнью. Завести жену, дом, детей. Не имел я права тащить тебя за собой. Но ты уж мне поверь, что ни о тебе, ни о себе я не вспоминал. Ты ведь знаешь, чем мысли были заняты. Это неправильно. Ты мне сын. Но сыновья не обязаны слепо слушать отцов.
— Извини, — опустил голову младший Иван. — Я не хотел…
— Да ты ведь в чем-то прав… Не огорчайся, сынок… Так что спорь со мной, коли считаешь нужным.
С изумлением слушал эти речи Геворк. Какие странные, какие малопонятные люди! Отец считает, что сын не обязан слепо повиноваться ему. А сын любит отца, это видно, но в душе против чего-то бунтует. И сам себя стыдится…
Геворк с печатником вышли во двор. Дохнуло сыростью. Высокие каменные стены берегли двор от солнца и внешнего мира.
— Что в городе слышно?
— Ничего, — пожал плечами Геворк. — Что в этом городе случается?
— Ну нет, — сказал печатник. — Вот уж никогда не поверю, чтобы за целый день в большом городе ничего не случилось. Жизнь ведь идет. Люди рождаются, умирают, любят и ненавидят.
— Кого любят? Кого ненавидят? Любить они давно уже не умеют, а ненавидеть устали.
— Зачем же так грустно, брат Геворк? Ведь ты, к примеру, все же любишь свою прекрасную незнакомку, хотя давно мне о ней ничего не рассказываешь. Уж не исчезла ли она, не растаяла ли в ночном тумане?
Геворку неловко было признаться, что он перестал говорить о незнакомке по единственной причине — чтобы и печатник не заинтересовался ею, как она сама интересуется печатником. Но на этот раз он решил быть выше мелочных чувств.
— Незнакомка не исчезла. Имени своего так и не назвала. А о тебе продолжает расспрашивать.
— Зачем я ей?
— Значит, интересен.
— Не люблю, когда обо мне расспрашивают…
— Да ты напрасно волнуешься. Я не знаю, что на уме у моей незнакомки, но, скорее всего, это просто-напросто скучающая женщина. Ей от нас ничего не нужно. Она богата. Может быть, даже знатна. Знакома с графом Челуховским. А это известный чудак и бездельник.