Московляне
Шрифт:
Эти весьма последовательные действия Юрия (его враги называли их пакостями) и рассорили его с киевской родней.
С родней были сложные счеты.
Спор шел о том, кто «старее»: племянник [10] ли, княживший в Киеве, или дядя, все грознее подававший голос из-за вятических лесов. Дядя (это был Юрий) жаловался, что племянник "снял с него старейшинство" и опозорил, не давая ему части в Русской земле, иначе говоря — под Киевом. Племянник хоть и признавал на словах, что дядя Юрий Владимирович "всех нас старей", однако на деле ни в грош не ставил его старшинство. В свое оправдание он настойчиво ссылался на то, что Юрий "с нами не умеет жити": это был оскорбительный намек на захолустную неблаговоспитанность суздальского дяди и на те жесткие правительственные навыки, которые усвоил Юрий в своем суровом залесском одиночестве.
10
Сын его старшего брата, Мстислава Великого, — Изяслав Мстиславич. Умер в 1154 году.
Спор был явно бесплоден. Мириться, заключать союз на началах равноправия не хотел ни тот, ни другой. А слово «старейшинство» каждый из противников понимал по-своему.
Киевский племянник хоть летами был и моложе Юрия, однако держался старых, Мономаховых, отживших понятий и считал, что первенство принадлежит тому, кто владеет Киевом. Только Киев, думалось ему, может притязать на объединение вокруг себя всех русских земель.
Иной взгляд был у Юрия Мономашича. Мысли, бродившие у него в голове, были очень далеки от отцовских. Они были еще неясны, потому что были новы, а в новизне и была их сила.
Сила этих мыслей была в том, что их породила очень близко знакомая Юрию хозяйственная жизнь молодой, расправляющей плечи русской окраины, с каждым часом, как вешний поток, все более полноводная, рывшая себе новое русло.
Эти мысли были неясны и не могли быть ясны, потому что заключали в себе непримиримое как будто противоречие: в тех самых явлениях хозяйственной и общественной жизни, в которых сторонники старых воззрений видели только разрушительное начало и которые действительно повели к раздранию империи Рюриковичей на обособленные клочки, — в этих самых явлениях Юрий провидел начало созидательное и притом такое, которое одно только и способно было, по его мнению, восстановить нарушенное единство Русской земли.
Юрий понимал, что сколько ни любуйся призраками славного прошлого, из них все равно ничего не создашь. Мертвое не оживет, старое не помолодеет. Держава его предков, для своего, давно прошедшего, времени величественная, оказывалась на сегодняшнюю мерку несообразной и нескладной. Тяжелые, изъеденные ржавчиной цепи, которыми Киев пытался удержать при себе рвавшиеся прочь области, мешали их росту, законному и желанному. А ежели этому росту не мешать, то он же сам, расторгнув и истребив старые, омертвелые связи, он же породит новые связи, жизненно нужные, а стало быть, и прочные.
В самом деле, думал Юрий: чем богаче будут делаться обособившиеся области, тем настойчивее будет потребность сбывать друг другу свои избытки, тем властнее будет позыв к взаимному сближению.
По мере обогащения областей они будут становиться, конечно, все более лакомой поживой для внешних врагов, от которых в одиночку не всегда отобьешься. Сознание этой нарастающей со дня на день опасности превозможет феодальную рознь и заставит рано или поздно спаяться в одно государственное целое, способное удержать напор вражеского нашествия.
Юрий не загадывал, когда и как это произойдет, но предчувствовал, что сделается это не само собой и не путем мирного сговора. Кто-то положит почин, применив силу. Кто-то выше других взволочит свой стяг, чтоб виден был издалека, чтоб со всех сторон послышались покорные голоса: "Где увидим стяг твой, тут и мы с тобой!"
Кому достанется эта честь? И что напишут на стяге?
Не дедовские же предания! Этим пустым звуком никого не обманешь и никого не приманишь.
Нет, только тот добьется подлинного старейшинства, только тот воссоединит за своим щитом разъединившихся, чья рать будет многолюднее и послушнее, кто лучше ее вооружит, чья волость пышнее процветет, кто умнее наладит в ней государственный распорядок, кто настроит у себя больше городов.
В эту именно сторону и были направлены старания Юрия; такова именно и была их общая высокая цель.
Где быть сердцу Русской земли? Этот вопрос, который еще чуть брезжил в старческом сознании умного Мономаха, становился теперь главнейшим вопросом дня. Чтобы разрешить его, дяде с племянником предстояло помериться силами.
Юрий понимал неизбежность поединка, но не торопил его. И только под конец жизни, после того как киевский племянник подстрекнул новгородцев опустошить дорогие Юрию волжские берега и обезлюдить их, уведя много тысяч пленников, — только после этого Долгорукий, дав волю давно накипавшей ярости, вышел из лесов, двинулся на юг и не успокоился до тех пор, пока, искалечив и врагов и себя, не водворился наконец победителем в Киеве.
Там он и остался, там и умер. Но в этот чужой, враждебный, очень дорого доставшийся ему город его привело не праздное честолюбие, а верный расчет. Юрий был как нельзя более далек от желания возрождать былое значение Киева и приращивать к нему отпавшие земли. Но надо было обезвредить угасающий, однако по старой памяти все еще опасный очаг междоусобий: утверждение в Киеве всякой иной власти, кроме Юрьевой, угрожало бы безопасности и благоденствию его залесской вотчины.
Об ее мощи он не переставал заботиться и после овладения Киевом.
Ревниво оберегая ее рубежи, Юрий с первого же взгляда оценил те огромные военные выгоды, какие сулит обладание московским нагорьем. Оно было расположено на самом южном, передовом конце его волости и будто самой природой предназначено стеречь пути, которые вели в Залесье из Смоленска, из Чернигова и из Рязани.
Но тут Юрий натолкнулся на неожиданный отпор: поперек его дороги встал Кучко.
Это было за несколько лет до Юрьевых походов на Киев.
III
С великим рвением принялся Кучко за дело, порученное Мономахом.
На отданной ему по грамоте пустой княжеской земле он обязывался расчищать пашни и ставить в черном лесу дворы, призывая к себе для этого вольных охочих людей. За труды по обращению дикого леса, песков и кочек из пустого места в жилое эти собранные отовсюду добровольцы вознаграждались временной свободой от княжеского суда и от княжих поборов. Подсуден князю оставался на этот срок только сам Кучко. Но зато на доверенной ему пустоши он становился на время — на пятнадцать — двадцать лет — полным владыкой: надзирал за приглашенными им насельниками, разрешал тяжбы, карал за провинности, а с проезжих людей брал в свою пользу пошлину.