Московская метель
Шрифт:
Клацнул замок, из прихожей донесся негромкий голос Алисы:
— Дед, я пришла.
Мишка облегченно вздохнул — вроде бы он в последний час и не вспоминал о ней, но в то же время, оказывается, сильно волновался.
— Слава Богу! — Алексей Федорович отложил талмуд размером с две энциклопедии. — Кучку вызволила?
— А как же, — Алиса вошла в комнату, вслед за ней появилась собака, хромающая, с кровью в шерсти, но бодрая и даже виляющая хвостом. — Ничего себе, дед, вы тут книжками балуетесь… Ты что, решил Мишку утопить в древней мудрости?
Она сняла шапку, под которой обнаружились непокорные
— Он ведь от любопытства умирает, хочет понять, что происходит! — продолжила девчонка, и Мишка неожиданно рассердился — у него, в конце концов, тоже голос есть, и он сам все может сказать. — А я ему обещала, что приведу к тому, кто все объяснит… А я пока Кучкой займусь.
— Да, конечно, — Алексей Федорович погладил книгу, аккуратно положил на место, и взгляд его сделался задумчивым. — Ты, Миша, вовлечен событиями в дела особливые… как бы растолковать?
Он замолчал, и стало слышно, как в оконное стекло с шорохом бьются снежинки, как свистит на улице ветер.
— Ну, начнем, благословясь, с Божьей помощью, — тут старик размашисто перекрестился. — Есть люди, что жаждут изменить мир по собственному мятежному хотению с помощью насилия. Не целый мир, конечно, ну а для начала Москву.
Это Мишка понимал — любителей сделать все по-своему с помощью кулаков отыскать нетрудно, вспомнить хотя бы того же Ваську Горелого из седьмого «А» или Коляна из соседнего дома; да и среди взрослых такие попадаются, только они обычно не дерутся, а орут и грозятся.
— Если же дело у них сладится, то быть всем в столице одинаковыми, стрижеными под одну гребенку — такими проще вертеть, чего скажешь — все исполняют, не спорят и не сомневаются. Токмо город с такими насельниками живым быть не может, ведь таинство жизни в разнообразии, в том, чтобы всякое было, и темное, и светлое, и остальные цвета между ними…
Алиса вышла из комнаты, а Кучка смирно сидел у двери и тоже, как казалось, слушал.
— Посему Москва наша, разумом и волей наделенная, подобной судьбы себе не желает, — Алексей Федорович говорил негромко, но уверенно, чувствовалось, что в сказанном он не сомневается. — И обороняет себя, да вот только не сама, ведь то, что людьми творится, только людской же силой и должно быть остановлено.
— Как так, разумом и волей? — спросил Мишка, воспользовавшись новой паузой. — Ух ты! Это как мы с вами?
Тут вошла Алиса с упаковкой ваты и пузырьком в руке, и он не удержался, посмотрел в ее сторону. А когда перевел взгляд обратно на хозяина квартиры, то увидел, что тот мягко, понимающе улыбается.
Наверняка заметил, что Мишка на его внучку таращится… ух, стыдно-то как.
— Ну, почти, — сказал Алексей Федорович, вновь становясь серьезным. — Похоже на нас. Понравилось ли ей, что лик ее изуродовали таким уродливым наростом, что под видом Петра на берегу реки воздвигся? Или тем непотребством гнусным, коим Поклонная гора обезображена?
— Должно быть, Москва очень старая, — тут Мишка почесал в затылке. — Столько веков…
Возившаяся c Кучкой Алиса что-то сердито буркнула.
Алексей Федорович усмехнулся:
— С одного боку конечно, старая, а с другого — молодая и красивая. Это уж как увидеть. Хотя ты именно потому, что
— Я? — Мишка едва со стула не упал.
Нет, он, конечно, пацан крепкий, но на то, чтобы кого-то от чего-то оборонять, взрослые есть… Он же не Супермен в синем трико и не Бэтмен с кожаными ушами и даже не человек-паук, паутина из рук!
— Да какой из меня защитник? — сказал он. — Дело святое, да только я ничего и не умею. Смотреть-то — эка невидаль, все глаза таращат.
— Тут ты не прав, — Алексей Федорович покачал головой. — Видеть — работа труднейшая. Много сложнее, чем показывать, как и болтать языком куда проще, чем слушать говорящего или тем более молчащего! То, что в глаза само бросается, и то увидит далеко не каждый, что уж говорить о сокрытом и робком?! А ведь и оно нуждается в том, чтобы быть увиденным!
— Но что же мне делать? — спросил Мишка, чувствуя, что, несмотря на долгие разговоры, ничего толком не узнал и только еще больше запутался: живая Москва, которую надо защищать, и участь эта выпала почему-то ему, вовсе жителю Заволжья, далекого и такого маленького рядом со столицей. — Как все это связано с той штукой, ну той, что я нашел?
— О ней здесь лучше не говорить, опасно, могут заметить, — вмешалась в разговор Алиса. — Дед тебя в специальное место отведет…
Она закончила возиться с Кучкой, забинтовала ему одну из передних лап, в двух местах выстригла шерсть на боку, смазала коричневой мазью обнажившуюся кожу, и сейчас пес, тяжело дыша, лежал на полу.
— Истинно так, отведу, — Алексей Федорович поднялся. — Бери свою одежу.
Мишка отправился обратно в прихожую, снял с вешалки куртку, ощущая тяжесть спрятанного в кармане золотого яйца, слыша негромкое, но уверенное тиканье, похожее на стук маленького сердца.
Хозяин повел его вглубь квартиры, по длинному коридору, не зажигая света.
Они миновали две двери, и остановились у следующей, большой, под потолок, с круглой тяжелой ручкой.
— Нам сюда, — сказал Алексей Федорович, поворачивая ее.
Дверь открылась бесшумно, стал виден огромный, даже по меркам этой квартиры зал, дальний конец которого терялся в полумраке, через высокие узкие окна падал свет фонарей, а на стенах висели картины.
Насколько Мишка мог видеть, сплошь портреты надменных вельмож в париках и полных дам в старинных платьях.
— Тут не очень благочинно, — бормотал Алексей Федорович, шагая дальше.
Пол тут был выложен паркетом, его плашки негромко поскрипывали, нос щекотал тот запах, какой всегда бывает в музеях — немножко пыли, чуточку нежилых помещений, и почти неуловимый аромат древности, тех вещей, что существуют веками и давно лишились смрада повседневности.
— Ну вот, здесь вельми приятно, — сказал Алексей Федорович, когда они прошли в следующий, меньший зал.
Тут в окно тоже светил фонарь, и по стене точно черные мухи метались тени снежинок. Картин было совсем немного, одну Мишка знал, на ней безумный царь Иван Грозный обнимал умирающего сына с разбитой головой, на другой красовалась куча черепов с сидящим на ней вороном, на третьей по реке плыла ладья, над бортом торчали шлемы, ветер надувал красно-желтые паруса.