Московские слова, словечки и крылатые выражения
Шрифт:
Так возникло в русской живой речи выражение «во всю Ивановскую». Но с широтой распространения начала теряться, забываться ее связь со звоном Ивановской колокольни, и в конце концов, выражение приобрело общий, абстрактный смысл и стало практически наречием. Недаром и Гоголь, и Достоевский, и Григорович пишут «ивановскую» не с прописной буквы, как следовало бы писать имя собственное, а со строчной, как нарицательное. Колокольный звон в Кремле был запрещен в 1918 году, и лишь единожды, в 1921 году, этот запрет был нарушен. Об этом случае в то время ходили разные слухи, а сорок лет спустя вологодский писатель К. Коничев написал о нем рассказ «Последняя симфония Ивана Великого».
В том году накануне Пасхи к председателю ВЦИК М. И. Калинину в его приемную пришел Иван Дмитриевич Сытин, известный и всеми уважаемый издатель. Калинин встретил его приветливо.
«— С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте.
— Да рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви Пресвятой Богородицы в Путинках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают… Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь известно, какой порядок был, скажем, на Пасху: грянет большой колокол на Иване Великом, и вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец Великого поста. Христово Воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз…»
Одним словом, Сытин убедил Калинина, и тот выхлопотал разрешение в пасхальную ночь допустить звонарей на Ивана Великого и начать праздничный московский благовест его колоколами. Сытин, по словам Коничева, потом признавался, что шел к Калинину, загадав: «Если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда его не слыхать».
После этого звона Иван Великий замолк на долгие годы, почти на три четверти века, и лишь семьдесят один год спустя, в 1992 году, на Светлое Христово Воскресение раздался благовест с главной московской колокольни. Был он не так громок, звонили лишь пять колоколов второго яруса: «Корсунский», «Немчин» и три малых, зазвонных. Но главное, что он звонил! На Пасху 1995 года звонили уже 20 колоколов из Ивановской колокольной фамилии…
Но что такое звон во всю Ивановскую, призвав на помощь воображение, можно представить по замечательному описанию Н. И. Оловянишникова. Известный знаток и любитель, историк и теоретик колокольного звона, автор фундаментального труда «История колоколов и колокололитейное искусство», в этой научной и достаточно сухой книге он предстает истинным лириком, говоря о московском праздничном пасхальном звоне, который традиционно начинал Иван Великий:
«Звон на Ивановской колокольне представляется необыкновенно торжественным, особенно когда производится во все колокола, что бывает в самые большие праздники и при торжественных случаях; он называется „красным звоном“ и имеет свою особую мелодию.
В ночь под Христово Воскресение „красный звон“ совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрене начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вящего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще только не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик „кандия“ от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и — вдруг ударили… Дрогнул воздух, рассеченный густым, но мягким ударом Успенского колокола! Торжественно понеслась, разрастаясь, широкая звуковая волна; перекатилась она с Кремлевского холма за Москву-реку и разлилась далеко вокруг.
Как хорошо, как торжественно потрясает ночной, остывший воздух это густое „бархатное“ la bemol. Второй удар еще сильнее, еще могучее, а в отклик ему перекатный звон тысячи колоколов всех церквей слился в один протяжный гул.
Растут все больше и больше радостные звуки, переливаясь, дробясь среди торжественной тишины ночи! Чудится, будто бы не землею порождены они, будто с темного свода небес льется этот могучий, стройный звон колоколов на безмолвную землю, оцепеневшую в немом благоговении.
Этот величавый „красный звон“ московский, этот „язык неба“ — лучше всего слушать с высоты Воробьевых гор, особенно если ветер на Москву. Тогда масса звуков борется с течением воздуха и не сразу, а постепенно наступает на вас, наполняя собою огромное пространство, раскинувшееся между „Воробьевкой“ и городом».
Описание, согласитесь, впечатляющее. Но сейчас вполне вероятно, что нам доведется собственными ушами услышать настоящий московский «красный звон» — во всю Ивановскую и наконец-то получить точное представление о том, что же означает известнейшее русское выражение…
Колокола льют
— Нет ли в Москве разговору какого? — спрашивает у свахи Акулины Гавриловны Красавиной томящаяся от скуки и одиночества купеческая вдова «тридцати шести лет, очень полная женщина, приятного лица» Домна Евсигневна Белотелова.
На что сваха ей отвечает:
— Мало ли разговору, да всему верить-то нельзя. Иногда колокол льют, так нарочно пустую молву пускают, чтоб звонче был.
В этой сцене из пьесы «Женитьба Бальзаминова» А. Н. Островский говорит о старинном московском обычае, одном из ритуальных действий колокольных мастеров-литейщиков.
Московские колокольные заводы, по авторитетному утверждению М. И. Пыляева, в XIX веке считались лучшими в России, получали они заказы и из-за границы. Большинство этих заводов находилось на Балканах, так называлась местность в Москве за Сухаревой башней (нынешние Балканские переулки; балкан — долина между возвышенностями, большой овраг).
Ученый-литературовед и автор мемуаров А. П. Милюков, живший в юности, в 1830-е годы, возле колокольных заводов, в своих воспоминаниях рассказывает о них: «Заводы эти постоянно напоминали нам о своем соседстве громозвучным звоном. В нашей улице было несколько обширных дворов, в глубине которых виднелись каменные здания с высокими трубами, а перед ними, под навесами на массивных столбах, висели большие колокола, ярко блестевшие свежей медью. Как только поднимали сюда вновь вылитый колокол, его тотчас же начинали пробовать и обзванивать, и в этом сколько угодно мог упражняться всякий, у кого только была охота и чесались руки. А так как заводы постоянно работали не только на Москву, но в разные губернии и для ярмарок, да и в охотниках звонить не было недостатка, то у нас во всякое время дня и даже по ночам слышен был густой, учащенный благовест, который для показания звучности нового колокола или силы рук упражняющегося дилетанта доходил до самых неистовых тонов…»