Московский клуб
Шрифт:
Спустя несколько часов веки Элфрида дрогнули, он открыл глаза.
— Ты еще здесь, Чарли?
— Да, папа, — тихонько ответил Стоун.
11
Москва. Лефортовская тюрьма
В советских тюремных библиотеках из всех книг, даже из скучных и длинных любовных романов восемнадцатого века давно были вырваны все сексуальные эпизоды. Заключенные страдали без женщин, секс занимал все их мысли и разговоры. Иногда по ночам они развлекались так называемыми «сеансами»: один из сокамерников читал вслух вырванные страницы или просто рассказывал, смакуя подробности, о своем личном наиболее скабрезном сексуальном приключении.
Говорят,
В Лефортовской тюрьме, где кормят овсяной кашей, больше похожей на подгоревшую слизь, все тоже были поглощены мыслями о сексе. Но если кто-то из заключенных увлекался чтением, — а времени у них было предостаточно, — то к его услугам была отличная библиотека, в которой он мог получить сколько угодно книг, будь то Фолкнер или Диккенс, Лермонтов или Гоголь.
Двадцатишестилетний водитель «скорой помощи» Стефан Яковлевич Крамер сидел в Лефортово уже почти четыре месяца. Суда над ним еще не было, но против него было выдвинуто обвинение в нарушении семидесятой статьи Уголовного кодекса РСФСР — «антисоветская пропаганда».
Дело в том, что он, вместе с другими евреями, образовал небольшую толпу перед ОВИРом, протестуя против запрета на выезд из СССР им и их семьям.
О новой горбачевской России говорили все и везде. И действительно, многие люди наконец получили возможность эмигрировать. Но все же из десяти человек, подавших заявления на выезд, только один получал визу.
Некоторым национальным меньшинствам — евреям, немцам и другим — было официально разрешено покидать страну. Об этом было объявлено всему миру. И все же аресты невиновных продолжались.
Да, много было разговоров о новой России, о гласности и т. д. и т. п. Но для Стефана все это было пустой болтовней, фикцией.
Стефан, его старший брат Абрам и их отец Яков подавали заявление на выезд уже трижды. И трижды под каким-нибудь смехотворным предлогом им не давали визы. Отец, например, воевал солдатом во время второй мировой войны, и сейчас, спустя сорок лет, ему было отказано в выезде на том основании, что он знал государственные военные секреты. Ворота захлопнулись… И когда Стефан с десятком друзей и знакомых попытался провести эту жалкую мирную демонстрацию, КГБ арестовал одного его, Стефана Яковлевича Крамера. Остальных же просто разогнали. Положение усугублялось еще и тем, что его отец был одно время узником сталинского ГУЛАГа, куда попал после войны за то, что был в фашистском концлагере. Ну и за то, что имел несчастье быть евреем, конечно, тоже. И хотя Якову Крамеру благодаря напряженной работе и правильному поведению удалось получить место редактора в престижном издательстве «Прогресс», теперь все было поставлено под удар. Даже после того, как он трижды подавал заявление на выезд из страны, ему удалось сохранить место, хотя обычно людей, желающих эмигрировать, сразу увольняли. Но теперь и он был предупрежден, что следующее заявление будет стоить ему работы. И это в стране, в которой не существует никаких пособий по безработице.
Конечно, в Советском Союзе были люди, довольные своей жизнью, даже счастливые. Но семья Крамеров к ним, увы, не принадлежала.
Стефан сидел на нарах, опираясь спиной на цементную стену, покрытую потрескавшейся краской, и читал стихи своему соседу по камере Анатолию Ивановичу Федорову. Это был грубый малый бандитского вида, совершенно невежественный и очень болтливый. Стефану он нравился. Ему легко удалось выведать историю жизни Федорова. Он служил солдатом в Афганистане, где и лишился навсегда своих юношеских иллюзий. После армии он работал слесарем в автомагазине, где потихоньку подворовывал и поторговывал запчастями, на чем и попался. За почти четыре месяца Федоров был уже третьим соседом Стефана по камере. Первые двое были явными подсадками. Они постоянно пытались выведать у Крамера какую-нибудь информацию, затевали провокационные разговоры, способные, поддержи их Стефан, привести к значительно более серьезному обвинению.
А Федоров был совсем другим. За все время он всего лишь пару раз проявил элементарное любопытство по отношению к преступлению Стефана. И если он и завязывал антисоветские разговоры, то говорил главным образом сам. Было очевидно, что тюремные власти делали все возможное, чтобы спровоцировать политзаключенных, но через какое-то время, когда это не удавалось, им приходилось сдаваться. Федоров был грубоват, но он был хорошим человеком и очень любил слушать, как Стефан читает стихи.
Ты и убогая, Ты и обильная. Ты и могучая, Ты и бессильная. Матушка Русь!Стефан скользнул глазами по потолку, стенам камеры, умывальнику и параше и встретился взглядом с Федоровым, который смотрел на него с улыбкой на губах.
— Кто это написал? — спросил он.
— Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо?».
— Слушай, это класс! А ну, прочитай еще раз.
Когда Стефан выполнил его просьбу, Федоров сказал:
— А ответ, дружище, будет такой: ни-ко-му.
— Анатолий Иванович, я думаю, вы не имеете права судить о чужом счастье.
Несколько недель спустя Федорова чуть не убили во время ссоры в тюремной столовой, за ужином. Его спас Стефан.
Анатолий сам начал драку, задев одного из настоящих бандюг. У того в руке непонятно откуда появился нож. Охрана была занята своими разговорами в другом углу зала. Стефан, заметив блеск стали, бросился на бандита и сбил его с ног, дав этим Федорову возможность подняться с пола и защититься.
— Спасибо, — прохрипел он через пару минут, — я твой должник теперь.
Раз в день заключенным полагалась прогулка: они ходили или бегали по огороженной крыше тюрьмы под наблюдением охраны. Федоров обычно использовал это время для того, чтобы поговорить со Стефаном о том, о чем боялся говорить в камере, опасаясь, что охранники могут подслушать его через глазок в двери.
— Слушай, а твой брат такой же наивный, как ты? — спросил однажды, задыхаясь на бегу, Анатолий.
Стефан бежал ровно и спокойно. Он спросил:
— Наивный? Да мой брат вообще ни в чем не виноват. Он умный человек: в политику не вмешивается. А что ты конкретно имеешь в виду?
— Дерево, которое падает очень тихо, не падает вообще, — изрек Федоров. — Ты можешь жаловаться до посинения, но если твоих жалоб никто не слышит, это все равно, что их и не было. Если хочешь, чтобы они позволили тебе уехать из страны, ты должен требовать громко.
— Мы уже попробовали, — горько ответил Стефан. — Ты предлагаешь нам собраться опять в каком-нибудь общественном месте со своими плакатами? Это чтобы меня опять запихнули в тюрьму? — Гнев, который он так долго сдерживал, прорвался. — Черт бы это все побрал! Меня засунули в эту мерзкую тюрягу только за то, что мы мирно требовали соблюдения наших прав, гарантированных Конституцией!
— Да плюнь ты на это. Ты же и есть то дерево, которое не упало, понимаешь? Советское правительство понимает только насилие. Это все знают. Если ты хочешь, чтобы тебя выпустили, придется стать настоящим нарушителем общественного порядка. Понимаешь, необходимо, чтобы о тебе узнала мировая общественность.