Москва 1812 года глазами русских и французов
Шрифт:
Часто он делается героем, совсем не думая о том и нимало не тщеславясь своими делами. Когда расточают ему похвалы, то он отвечает вам: Бог мне помог. Это не диво; я такой же человек, как и всякой другой.
В 1812 году ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР сказал: «Умереть сражаясь!» Русские отвечали ему: «Мы готовы». Нет никакой нужды возбуждать их обещаниями и наградами, только стоит сказать пойдем, – и они вам последуют. Жители Москвы были раздражены первые; узнавши еще до взятия Смоленска, что ничего не было пощажено неприятелем, что дома были разграблены, женщины поруганы, храмы Божии обращены в конюшни. Они поклялись отмщением на гробах отцов своих и истребили все, что могли. Более десяти тысяч вооруженных солдат побито крестьянами в окрестностях Москвы; сколько еще мародеров и людей безоружных пало под их ударами! Они зажигали свои дома для погубления солдат, запершихся в оных.
По возвращении моем в Москву я видел многих крестьян, даже из-за полтораста миль прибывших, на хороших лошадях, вооруженных каждого саблею и копьем, и которые вместе с крестьянами Московской губернии сражались против неприятеля. Вместо всякого ответа на вопрос мой, они отвечали: «Наши были в беде». Всем известна история смоленского крестьянина, замеченного на руке, чтобы быть узнанным, который отрубил ее одним ударом топора. Одна старая женщина из подмосковной деревни привела ко мне двух своих внуков для отправления их в армию, и, положа им руки на голову, с глазами, возведенными к небу, произнесла сии слова:
– Ступайте, друзья мои! Возвратитесь ко мне тогда только, когда не будет неприятеля на земле Русской; в противном случае, проклятие мое вас ожидает.
Один солдат, изувеченный в Итальянскую войну и возвратившийся в свою деревню, приказывал привязывать себя к седлу своей лошади, чтобы предводительствовать крестьянами в сражениях. Один молодой крестьянин, взятый своим господином в Москву, потерял аппетит и сон по взятии Смоленска; он просил позволения сражаться с неприятелем. Я отослал его в армию, и он погиб в сражении при Бородине. Храбрость русского солдата слишком уже известна, чтоб прибегать к похвалам: его ненадобно возбуждать повышениями или пенсионами; он повинуется и сражается, нимало не заботясь, представляют ли его в сражениях бюллетени, биографии, литографии и куплеты наподобие грома лавины или головы Медузы разящим, повергающим, разметающим и в камень претворяющим при своем появлении. Наконец, в сей краткой, но жестокой борьбе России против целой матерой земли Европы, имеющей Наполеона своим предводителем, все русские наперерыв один перед другим старались оказать свою преданность и верность. Московское дворянство предложило ИМПЕРАТОРУ от девяти десятого человека с провиантом на три месяца, что составило тридцать две тысячи человек; губернии Тульская, Калужская, Владимирская и Рязанская – каждая по пятнадцати тысяч человек, а Тверская и Ярославская – по двенадцати тысяч, всего сто шестнадцать тысяч. Я тот самый, которому препоручено было ИМПЕРАТОРОМ устроить эти армии, и шесть недель спустя после Указа, они уже находились каждая на границе своей губернии. Видели единородных детей генерала Апраксина, графа Строгонова и моего, из которых старшему едва было семнадцать лет, находящихся на службе в продолжение всей войны. Сын графа Строгонова, молодой человек, подававший о себе великую надежду, был убит пушечным ядром в Краонском деле. Владельцы, потерявшие наиболее при вторжении неприятеля в Москву, даже не представили от себя сведения в Комиссию вспоможения; и нимало не подвержено сомнению, что оба графа Разумовские, генерал Апраксин, граф Бутурлин и я, мы потеряли как в городских и сельских домах, так и в движимости более нежели на пять миллионов рублей. Из библиотеки графа Бутурлина, которую ценили в миллион рублей, не осталось ни одного тома. Воспоминание о сих потерях перейдет по наследству к детям [20] .
20
Библиотека графа Д.П. Бутурлина находилась в его усадьбе, от которой к сегодняшнему дню остался лишь сильно перестроенный дом (Госпитальный переулок, д. 4а/2). Это было одно из самых ценных и богатых книжных собраний. У Бутурлиных в детстве неоднократно бывал А.С. Пушкин.
Таков был 1812 год! Хотя Россия сделала большие потери в людях, но вместе с тем приобрела уверенность, что никогда не может быть покорена и, скорее, будет гробом для врагов, чем послужит завоеванием. Ее обитатели, слишком малообразованные для эгоистов, будут уметь защищать свое Отечество, нимало не тщеславясь своею храбростию. Наполеон в сем походе, успех которого сделал бы его обладателем всей Европы, пожертвовал отборными воинами союзных армий и храбрыми французами, сражавшимися в продолжение двенадцати лет для честолюбия того, которого вознесли они даже на трон. Триста тысяч пало в сражениях, от переходов и болезней и сто тысяч погибло от голода, стужи и недостатка.
Я сказал правду и одну только правду.
Граф Федор Ростопчин. Париж, 5 Марта 182З.
Александр Булгаков: «Опустошения и пожары продолжаются»
Было время, когда братья Булгаковы пользовались в Москве известностью не меньшей, чем братья Гримм. Но если немецкие сказочники считались мастерами выдумать истории, то их русские коллеги описывали все, что происходило вокруг. Почти три десятка лет сочиняли они друг другу письма и так полюбили этот процесс, что выбрали почтовое дело основным объектом приложения своих сил и возможностей. Александр Яковлевич Булгаков (1781–1863) был почт-директором в Москве, а Константин Яковлевич (1782–1835) – в Петербурге. Нас более всего интересует фигура старшего брата, находившегося рядом с генерал-губернатором Ф.В. Ростопчиным в тяжелые военные дни 1812 г.
Александр (как и Константин) появился на свет в Константинополе, где служил дипломатом его отец Яков Иванович Булгаков, женатый на француженке Екатерине Любимовне Эмбер. Братья учились в Петербургской немецкой школе св. Петра. В 1789 г. Александра Булгакова записали сержантом в Преображенский полк, а в 1796 г. он поступил юнкером в Коллегию иностранных дел и с 1802 г. состоял при миссии в Неаполе и Палермо. Жизнь в солнечной Италии не прошла даром – от Булгакова, по выражению Вяземского, несло «шумом, движением и близостью Везувия».
В 1809 г. Булгакова причислили к так называемым «архивным юношам» – служащим Московского архива Министерства иностранных дел, здание которого и по сей день украшает Хохловский переулок столицы.
Став чиновником для особых поручений при графе Ростопчине в мае 1812 г., Булгаков занял место одного из ближайших сотрудников нового московского генерал-губернатора, став его единомышленником. Обо всех принимаемых Ростопчиным мерах и даже о его несбывшихся планах Александр Яковлевич подробно писал своему брату, который 16 мая 1812 г. советовал ему: «Я был очень рад, мой милый друг, если бы ты мог служить с графом Ростопчиным, ибо по всему, что вижу, он питает к тебе дружбу, и пора уж, чтобы что-то сделали для тебя. Держись его, милый мой, он всегда делал добро: это ведь ему мы обязаны ассесорским званием».
Ростопчина не пришлось даже упрашивать «что-то сделать» для Александра Булгакова. Генерал-губернатор наговорил ему столько хорошего, что позволило Булгакову сделать вывод: «Фортуна улыбается, ибо граф нас любит не на шутку. Он хочет, чтобы я служил обязательно». А после того, как Ростопчин пообещал Булгакову «ревностно» продвигать его по службе, Александр Яковлевич догадался, что займет место начальника тайной канцелярии графа.
Из писем Булгакова мы узнаем о в основном положительной реакции московского населения на назначение Ростопчина: «Он уже неделю, как водворился. К великому удовольствию всего города». Со временем еще более укрепилась уверенность Булгакова, что Ростопчин это и есть тот человек, который так нужен сейчас Москве: «В графе вижу благородного человека и ревностнейшего патриота; обстоятельства же теперь такие, что стыдно русскому не служить и не помогать добрым людям, как Ростопчину, в пользе, которую стараются приносить отечеству», – писал он в июне 1812 г. брату.
Александр Булгаков успел эвакуироваться из Первопрестольной перед нашествием французов. А вернулся уже в октябре в сожженный и обглоданный французами город. 28 октября 1812 г. он вновь взялся за перо: «Я пишу тебе из Москвы или, лучше сказать, среди развалин ее. Нельзя смотреть без слез, без содрагания сердца на опустошенную, сожженную нашу золотоглавую мать. Теперь вижу я, что это не город был, но истинно мать, которая нас покоила, тешила, кормила и защищала. Всякий русский оканчивать здесь хотел жизнь Москвою, как всякий христианин оканчивать хочет после того Царством Небесным. Храмы наши все осквернены были злодеями, кои поделали из них конюшни, винные погреба и проч. Нельзя представить себе буйства, безбожия, жестокости и наглости французов. Я непоколебим в мнении, что революция дала им чувства совсем особенные: изверги сии приучились ко всем злодеяниям… грабеж – единственное их упражнение. На всяком шагу находим мы доказательства зверства их».
Отставка Ростопчина в 1814 г. заставила Булгакова сожалеть об этом событии, по его признанию, «нарушающему мои делишки». Как показывают его письма к брату, более всего в этой ситуации он был обеспокоен своей дальнейшей судьбой, ведь граф наобещал ему золотые горы. В словах Булгакова сквозит даже обида на бывшего градоначальника, ничего не сделавшего для своих подчиненного. «Участь моя в том, – жалуется Булгаков, – чтобы пользоваться доверием и дружбою своих начальников, и не более того. Это отлично, но недоходно; что делать? Может быть, коего близкую дружбу заслужить я не буду иметь счастья, тот и сделает мне более всех добра».