Москва 2042
Шрифт:
4. О переименовании всех городов, рек, поселков, улиц, заводов, фабрик, морских и речных судов, незаконно носящих имена коммунистических заправил.
5. Вся собственность на землю, производственные предприятия, средства производства и транспорт переходит в руки Его Величества и впоследствии общественными комитетами будет раздаваться бесплатно лицам, способным к производительному труду и уклонявшимся от сотрудничества с заглотным коммунизмом.
6. Паспорта и другие документы, выданные безбожной властью, упраздняются и заменяются единым видом на жительство.
7. Об упразднении паровых,
8. Об отмене наук и замене их тремя обязательными предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и высоконравственное сочинение Его Величества Преподобного Серафима Большая зона.
9. О введении телесных наказаний.
10. Об обязательном ношении бороды мужчинам от сорока лет и старше.
11. Об обязательном ношении длинной одежды. Под страхом наказания мужчинам вменяется в обязанность носить брюки не выше щиколоток. Ширина каждой брючины должна быть такой, чтобы полностью закрывала носок. Женщины должны проявлять богобоязненность и скромность. Платья и юбки также должны быть не выше щиколоток. Ношение брюк и других предметов мужской одежды лицами женского пола категорически воспрещается. В церквах, на улицах и других публичных местах женщинам запрещено появляться с непокрытыми головами. Уличенные в нарушении данных правил женщины будут подвергаться публичной порке, выстриганию волос и вываливанию в смоле и в перьях.
12. О запрещении женщинам ездить на велосипедах.
13. О восстановлении буквы ъ в русском алфавите.
Было много всяких других указов: о порядке хлебопашества, о введении в армии новых чинов и званий, о запрещении западных танцев и много чего еще я, к сожалению, запомнил не все.
Дверь растворилась, и в камеру в сопровождении вертухая вошел казачий офицер в чине что-то вроде есаула Он был в длинных шароварах и куртке с газырями и какими-то кистями.
— Дзержин Гаврилович! — кинулся я к нему. — Ты ли это?
— Нет, — сказал он, — я не Дзержин, а Дружин Гаврилович, — и, уклонившись от братания, поглядел в какой-то список.
— Кто здесь на букву к?
Оглядевшись вокруг себя, я сказал, что я здесь один на все буквы. При этом я подумал, а какое, интересно, мое имя на букву к он имеет в виду — Карцев или Классик?
— На выход с вещами! — буркнул Дзержин.
Я взял свою кепку и вышел. Оставив вертухая у камеры, мы с Дзержином-Дружином долго шли длинным извилистым коридором с ободранными стенами и грязным выщербленным каменным полом.
— Ну что? — спросил по дороге Дружин (пусть будет так). — Боишься?
— Нет, — сказал я. — Не боюсь.
— Ну и правильно, — сказал он. — Страшнее смерти ничего не будет.
— А тебя они, значит, оставили на прежней работе? — спросил я. — Потому что выяснили, что ты был симитом?
— Нет, не поэтому, — сказал он. — А потому что им такие специалисты, как я, нужны. И не только им. Любому режиму. Ты хоть какую революцию произведи, а потом результат ее надо кому-нибудь охранять. А кто это будет делать?
— Скажи, пожалуйста, — спросил я по простодушию, — а в ЦРУ ты служишь по-прежнему?
Он остановился, посмотрел на меня внимательно
— А вот на такие вопросы, дорогуша, я обычно не отвечаю.
И повел меня дальше.
Мы поднялись на лифте и оказались в коридоре с дубовыми панелями и полом, покрытым красной ковровой дорожкой. Дошли до конца этого коридора и попали в просторную приемную, где толпились казаки в больших чинах.
У двери, обитой черным дерматином, усатый секретарь медленно и тупо тыкал в клавиши пишущей машинки Олимпия заскорузлыми пальцами. Над ним висело изображенное расторопным художником большое панно, изображавшее въезд царя Серафима в столицу. Толпы народа, восторженные лица, и Серафим, склонившись с лошади, гладит поднятого к нему счастливой матерью счастливого младенца.
— У себя? — коротко спросил Дружин у секретаря.
— Так точно! — вскочил он и вытянулся. — Они ждут.
Дружин открыл дверь и пропустил меня вперед.
Кабинет, в котором я очутился, был такой же просторный и роскошный, как и приемная.
За огромным столом человек в форме казачьего генерала, склонив лысину, что-то быстро писал. Громадного размера картина над ним изображала Серафима, который, сидя на вздыбленном коне, поражает копьем пятиголового красного дракона.
Генерал поднял голову, отложил свое писание, вышел из-за стола и, цветя благодушной улыбкой, пошел мне навстречу, подтягивая на ходу штаны с лампасами, которые, несмотря на большой живот, были ему велики.
— Ну, здравствуй, здравствуй! — сказал он, обнимая меня и хлопая по спине.
Дружин стоял рядом и скромно улыбался, как младший чин в присутствии старшего.
— Ты свободен, кивнул ему Зильберович.
Дружин лихо откозырял и вышел.
— Ну, садись, — сказал Зильберович, указав на кожаный диван со стоявшим перед ним журнальным столиком, на котором лежал неизвестный мне раньше журнал Имперские новости. Зильберович занял место в кресле напротив.
— Ну вот и свиделись еще раз, — сказал он, продолжая улыбаться.
— Да, — повторил я, — свиделись.
— А ты почти не изменился, — сказал он.
— Зато ты изменился, — сказал я.
— В каком смысле? — озаботился он. — Очень постарел?
— Да нет, — успокоил я его. — Постарел не очень. Но выглядишь не совсем привычно. В этих вот… Я каким-то образом изобразил руками его эполеты и аксельбанты.
— А, ты это имеешь в виду. — Он, склонив голову по-птичьи, оглядел себя самодовольно. — Ну что же, старик. Это я, даже ты можешь подтвердить, заслужил. Верой и правдой служил Симычу… то есть я имею в виду Его Величеству. Я поверил в него, когда никто не верил. Я был рядом в самые трудные его времена. И вот, видишь, кой до чего дослужился. А что касается тебя, то ты мне вообще должен памятник поставить. Вот как вернешься к себе в Штокдорф если, конечно, вернешься, так сразу начинай лепить. Потому что Си… то есть. Его Величество был на тебя так зол, что хотел прямо сразу поступить с тобой, как с плюралистом. А я тебя отстоял. Понимаешь?