Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
В лагере имелся неплохой клуб для зэков. Большой, теплый, прилично оформленный зал мест на 500–600, в котором регулярно давали киносеансы, хорошо оборудованная сцена с кулисами, занавесом и даже с уборными для артистов, и на сцене очень неплохой рояль «Блютнер». Как-то случайно, днем и в нерабочее время, я попал на сцену клуба, и при виде рояля у меня аж слюнки потекли. Как раз в это время там находилась наша начальница КВЧ (культурно-воспитательная часть при лагере, в обязанности которой вменялось культурно воспитывать зэков, в том числе и таких как я), Ласточкина, почему-то всегда, даже в самую жаркую погоду, носившая платья с глухим, до самого подбородка, воротом. Злые языки поговаривали, что Ласточкина, сама из бывших зэков-бытовиков, в прошлом осужденная за
Я попросил разрешения поиграть на рояле. Если не считать «Волховстроя», то я до этого более шести лет не притрагивался к клавишам. Тем не менее Ласточкина предложила мне участвовать в лагерной самодеятельности в качестве концертмейстера-аккомпаниатора. На ЦЭС я работал всего по восемь часов в сутки, и свободного времени у меня было достаточно, так что я с радостью согласился. С тех пор я все свое свободное время проводил в клубе за роялем. И это были самые счастливые моменты за все мое пребывание в заключении, потому что, заигрываясь на рояле, я полностью терял чувство реальности и как бы переносился в иной мир, где не было всей этой пакости.
Пальцы мои начали понемногу разминаться, но октаву правой рукой сверху я уже брать не мог. Зато я неплохо приспособился вместо октав играть секстами и терциями, что моих «меценатов» вполне устраивало. Кроме меня, все остальные артисты были бытовиками. Был один парнишка – Гена, из мелких воришек, с неплохим баритоном, было несколько женщин, из бывших воровок-проституток, словом, «изысканное» общество.
Меня, как самого «старого» (тридцать три года, а на вид и все сорок – Колыма) и интеллигентного, они уважали и пытались при мне воздерживаться от выражений. Я же старался держаться с ними строго официально и не отвечать на заигрывания представительниц прекрасного пола: во-первых, я еще полностью не отошел от Колымы и больше думал о лишней миске баланды, чем о женщинах, а во-вторых, все эти «фемины» были, по крайней мере в прошлом, венерическими больными, и ко всем моим бедам мне не хватало только какого-нибудь сифилиса. Во всяком случае, сидя за роялем, я играл не только для артистов и ценителей музыки, но и для себя. Я отдыхал душой и телом и легче переносил свою проклятую судьбу.
Запомнилась мне одна молодая женщина-артистка, довольно симпатичная, бывшая проститутка Олечка Синельникова. Голос – высокое сопрано – серебряный колокольчик, чистый, звонкий, ни дать ни взять Нежданова в молодости. Школы никакой, но это еще полбеды, ведь для нашего репертуара особой школы и не требовалось, но самое скверное – полное отсутствие какого-либо музыкального слуха. Когда поет, то, как тетерев на току, слышит только себя. Ни рояля, ни хора – ничего для нее не существует. В процессе исполнения может запросто хватить на полтона или даже на тон выше или ниже, благо диапазон голоса у нее был достаточно велик. Мучился я с ней больше месяца, чтобы она смогла выступить на концерте хотя бы с двумя-тремя номерами. Ставить ее как полагается, впереди рояля, было нельзя: дав «петуха», она уже не обращала внимания ни на какие мои сигналы, так как их не видела. Тут я сообразил поставить ее рядом с собою, строго приказав во время исполнения смотреть не в зал, а только на меня. Дело пошло лучше. В случае чего я давал ей сигнал рукой выше или ниже и она на это реагировала, во всяком случае два или три концерта у нас прошли благополучно, и Олечка имела у публики определенный успех.
Затем нашей самодеятельности подфартило: появился в Свободлаге уже упоминавшийся мною мой приятель по Колыме – Коля Солнцев. Коля к этому времени успел освободиться, гульнуть на воле, и за какие-то прегрешения получить новый срок и с ним попасть к нам в Свободный. Он меня сразу же узнал и очень обрадовался, что нашел «земляка» по Колыме. Я тут же сообщил Ласточкиной, какое сокровище у нас оказалось, и Солнцева сразу зачислили в основной состав нашей самодеятельности.
Существовали так называемый основной штат самодеятельности и добровольцы. Основные занимались только артистической деятельностью. Разъезжали с концертами по другим лагерям, давали концерты в городе. Большинство из них были расконвоированы, то есть имели право в дневное время выходить за зону лагеря, и поэтому в основной состав брали только бытовиков. Добровольцы, к которым в виде исключения причислили и меня, от основной работы в лагере не освобождались, а участвовали в самодеятельности в свое свободное время, и поэтому иногда, как в моем случае, их брали и с более тяжелыми статьями.
Коля очень много рассказывал о своих похождениях на воле, о романах с женщинами, даже со знаменитой в те времена Тамарой Ханум, врал конечно, ведь этому уркачу соврать, что раз плюнуть, но врал очень забавно. Привез с собой Коля ставшую очень скоро знаменитой песню на стихи Симонова «Жди меня», ведь в те времена ждало больше половины России: кто с фронта, а кто из заключения. Пел он эту песню совсем на другой мотив, иначе, чем она пелась в кинокартине «Парень из нашего города», и на мой взгляд, его музыка лучше гармонировала с текстом, чем музыка в фильме. Исполнил Коля эту песню на одном из наших концертов. Аккомпанировал ему я. Голос у Коли был хоть и небольшой, но очень приятного тембра, петь он умел; музыка была хоть и простой, но очень доходчивой. Успех был ошеломляющий: среди зэков было много бывших военных, и стихи попали в точку. Ползала плакало, не пряча слез, Колю долго вызывали на бис.
Успех Солнцева был настолько велик, что слух о нем распространился по всему городу и Колю пригласили выступить в клубе НКВД и еще в каком-то клубе. Так как без меня он выступать категорически отказывался, то на концерты брали и меня, обрядив в чей-то костюм, потому что в моем тряпье выходить на большую сцену было невозможно. Ко мне приставляли для надежности специального стрелка, который забирал меня из лагеря, не спускал с меня глаз во время концерта и отводил обратно в лагерь. Как потом выяснилось, караулить-то надо было не меня.
Однажды я вдруг узнаю, что мой «керя» Коля Солнцев, пользуясь своей бесконвойностью, совершил побег. Стали «таскать» все его окружение, добрались и до меня. И вот предстал я пред светлые очи дяди Васи. Поскольку дядя Вася знал, что я честный фраер и никогда никаких дел с блатными не имел, он отпустил меня с миром, но на всякий случай сделал в нашей комнате шмон. Ничего криминального у нас не нашли, кроме карты Западного полушария из учебника географии, неведомо какими путями попавшей в чемодан Пинчука. То, что на карте изображены только Северная и Южная Америка и пользоваться ею при побеге невозможно, во внимание принято не было: карту изъяли. Не знаю, поймали Солнцева или нет, но больше я его никогда не встречал. Жаль мне его: талант артиста у него был!..
В скором времени наша самодеятельность начала хиреть: бытовиков позабирали на фронт, в штрафбаты, ведь после битвы на Волге началось наступление наших войск и начальство уже не так боялось появления в армии бывших лагерников. Большинство штрафников из бывших зэков зарекомендовали себя храбрыми солдатами и, как наш Коля, были переведены в обычные части со снятием судимости, а многие даже были награждены орденами и медалями. Ушло на фронт и большинство наших работяг. Культурно воспитывать стало некого, и самодеятельность прикрыли. Тут еще из-за уменьшения контингента зэков – молох войны требовал все больше пушечного мяса – значительно уменьшили зону, площадь лагеря. Клуб, стоявший у края зоны, оказался на воле, и в нем открыли обычный кинотеатр для городского населения.
Так кончилось мое музицирование. Остались только работа на ЦЭС и отдых в нашей комнате, да и то было скучновато: актировали и отправили к родным дряхлого Кузьму Никаноровича, умер Артем, забрали на фронт Колю, из старых остались только Горбунов, Пинчук и я. Освободилась и куда-то уехала «жена» Пинчука Сима. Несмотря на временность, Лука, по-видимому, был к ней очень привязан, и сейчас совсем затосковал. В нашу комнату почему-то никого не подселяли, да и вообще лагерь пополнялся очень незначительно: все этапы из России шли мимо, на Колыму, и в свободное время, особенно в ненастные дни, лежали мы втроем на своих койках, как волки в логове, и думали свои невеселые думы. Разговаривать не хотелось, да и обо всем уже давно было говорено. Читать? – так не было книг. И оставалось только одно – радио. Слушали мы его, не выключая, от и до.