Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Вот тогда-то, на тридцать четвертом году жизни, я начал курить. До этого в рот не брал табака, а тут научили наши линейные монтеры со станции: расконвоированные бытовики, они свободно ходили по городу и, где могли, шабашили. Например, воровали в лагере и на ЦЭС электрические лампочки, которые тогда были в большом дефиците, и меняли их в городе на продукты. Так как почти все мужчины были на фронте, а женщины томились, то у некоторых монтеров были в городе постоянные женщины, и те их подкармливали.
Я считался на станции ответственным дежурным, и формально линейные монтеры подчинялись мне. В любое время я мог не пустить их в город, а оставить для какой-либо работы на станции. Хотя я и не злоупотреблял этим своим правом, но монтеры прекрасно понимали свою зависимость от меня, и время
Через некоторое время у меня начали сильно болеть зубы. Больше половины их еще на Колыме повытаскивал наш врач Борис Максимович Мустафин, а сейчас уже и передние так расшатались, что даже хлеб стало нечем жевать. Прошел по лагерю слух, что в медчасти два раза в неделю работает зубной врач из эвакуированных, специально по обслуживанию зэков. Записался на прием и я. Два раза не смог попасть из-за большой очереди, а на третий все же попал.
Сидит в кабинете молодая женщина, темноволосая, упитанности выше средней, явно неарийского типа. Когда она услышала мою фамилию, сразу же оживилась: «А вы не из Минска?» Я ответил, что лично я – нет, но мой отец, дед и многие другие родственники – оттуда. Оказалось, что она и сама из Минска, зовут Соней Аврутиной. Она очень хорошо знала многих моих минских родственников и даже сама была мне немного сродни. Увидев меня в таком виде, Соня сильно расстроилась и расплакалась. Тут же достала из своей сумки ломоть хлеба и кусок рыбы, чтобы меня покормить. От угощения я отказался, заверив, что в лагере нас кормят вполне достаточно.
В тот день я был у нее последним пациентом, никто нас не подгонял, и она рассказала мне одиссею своего спасения и эвакуации. Я уже не помню всех страшных подробностей, которые она сообщала, но во время ее рассказа у меня просто кровь холодела: такого я не только даже в Испании не видал, но и представить себе не мог.
Соня у нас проработала недолго, месяца три-четыре, а потом куда-то уехала, и я ее больше не встречал. С зубами она оказала мне огромную помощь: в лагере зэкам зубных протезов бесплатно не ставят (это только выбивают зубы задаром), но ей удалось договориться с начальством, и зубной протез мне сделали. После чего я сразу ожил и мог жевать уже не только хлеб, который до этого размачивал.
В Свободном у меня установилась постоянная переписка с родными. Родители уже не было в живых: отец умер в 1938 году, когда я находился в Полтавской тюрьме, а мать – в 1942 году, прямо по дороге в эвакуацию, и ее похоронили буквально на ходу. И пусть говорят что угодно насчет телепатии, насчет вещих снов, но факт есть факт. Когда я ехал из Находки в Свободный, мне две ночи подряд снился один и тот же сон: у меня изо рта выпадали зубы, причем с кровью. Какой-то ехавший со мною старичок уверял, что это очень плохие сны и что у меня, наверное, умер очень близкий и любящий меня человек. Тогда я этому не придал значения, но когда узнал из письма сестры все подробности о смерти матери, сопоставил время ее смерти со временем этого страшного сна, они сошлись довольно точно.
Помимо сестер и тетки, я установил переписку с двоюродным братом Яшей Эдельманом, находившимся на фронте. Яша перед самым началом войны закончил Военную инженерно-техническую академию связи имени Подбельского. Когда началась война, их досрочно выпустили из Академии, и присвоив звания «инженер-капитан», отправили в действующую армию. Прошел Яша через весь ад начала войны. В 1943 году, к моменту начала нашей переписки, он служил в штабе Черняховского [231] . Пока ему везло: за эти годы он получил только одну, да и то не очень тяжелую контузию и всего неделю пролежал в госпитале. Яша знал, где я нахожусь, но отвечал всегда очень сердечно, да и я всегда писал ему такие письма, которые повредить его военной карьере не могли.
231
Черняховский Иван Данилович (1906–1945), генерал армии, командующий 3-м Белорусским фронтом.
Вот так, ни шатко ни валко, и шла моя жизнь в Свободном. Заявлений об отправке на фронт от нашего брата не принимали: видимо, решили, что добить фашистов можно и без нас, не давая нам в руки «козырь» участника Отечественной войны. Я уже примирился с мыслью, что, отбыв свой срок, я останусь здесь, в Свободном, на том же ЦЭСе: но не зэком, а гражданином, хоть и второго сорта.
А срок мой шел. Кончился 1943 год, миновала половина 1944 года – до конца срока (май 1945 года) оставалось даже меньше года! И вот в июле 1944 года вызывает меня Херувимский и ошарашивает: «Ну вот, Лев Лазаревич! Пришла нам пора расставаться. Очень жаль, мы хорошо с вами сработались, но сделать я ничего не в силах. Скажу по секрету: вас вызывают в Москву».
У меня похолодели ноги. Зная норов энкэвэдэшников, я понял это так: срок кончается, и вот зовут за добавкой. Увидев мою растерянность, Херувимский стал меня успокаивать: «Не расстраивайтесь, Лев Лазаревич, я точно знаю, что вызывают вас не на добавку, а по линии Четвертого спецотдела НКВД для использования по специальности» [232] . Я ему и поверил, и не поверил: просто Херувимский, добрая душа, не хочет меня расстраивать.
С тяжелой душой возвращался я в тот день в лагерь. Молча лег ничком на свою койку и погрузился в невеселые думы: значит, прощай свобода, хоть и с ограничением в проживании? Опять тюрьма и нары, и так уж до конца жизни?.. Значит, стал я пожизненным зэком, как и многие другие, кого я встречал на своем крестном пути?
232
Особое техническое бюро, курирующее «шарашки».
За что?
Ответа на этот вопрос я, конечно, найти не мог.
2
Рано утром в нашу комнату зашел нарядчик и сказал мне, что меня вызывает к себе начальник лагеря. Захожу в его кабинет. А. С. Пушкин сидит на своем месте и весьма благожелательно улыбается: «Ну что, Хургес, едете на родину – в Москву! Собирайте ваши вещи, на работу можете сегодня не выходить». Я обнаглел и обратился к нему: «Гражданин начальник, очень прошу вас сказать мне правду: это на добавку срока?» Пушкин спокойно ответил: «Не волнуйтесь, Хургес. Если бы требовалось, то добавку вам вполне могли бы оформить и здесь. Можете мне верить: едете в Москву по вызову Четвертого спецотдела НКВД, лично к начальнику этого отдела генералу Кравченко [233] , для использования по специальности».
233
Кравченко Валентин Александрович (1906–1956), генерал-майор, начальник Четвертого спецотдела НКВД с мая 1949 года.
И как-то я сразу успокоился. Раз два начальника, оба компетентные, повторяют одно и то же, значит можно верить. Пушкину-то уж точно мне врать ни к чему.
Но он продолжал: «Поедете общим этапом, сегодня вечером. В конторе получите паек на три дня». Потом, немного подумав, спросил: «А у вас есть собственное одеяло?» Я ответил, что у меня уже давно ничего собственного нет, и Пушкин обещал дать команду, чтобы одеяло у меня не отбирали, потому что дорога может быть довольно долгой.
Попрощавшись со столь любезным начальником и поблагодарив его за откровенность и за подарок, я, уже в лучшем настроении, отправился собираться в дорогу. Еще бы: я еду в Москву! И хотя пока зэком, но работать буду по специальности, а уж после освобождения смогу остаться работать там же, но вольным. Ведь радиопредприятие или вуз в какой-то глухомани не организуют, так что все к лучшему в этом лучшем из миров.