Москва-Лондон
Шрифт:
ским кущам…
— Супротивники там царские… — решил несколько приподнять завесу таинственности стрелецкий начальник. — На розыск да на казнь доставить велено… Коли язык тебе дорог, а при нем голова не лишняя — онемей, хозяин, покуда мы тут обретаемся!..
— Вот те Христос, начальник! — И хозяин яма истово перекрестился
и склонился едва не до земли. — Все справлю, как ты велел! Только…
— Чего еще?
— До Москвы с этим… с этими… не приведи Господь… да с силами столь малыми ты, начальник, не доедешь, однако. Балуют тут у нас люто… Разбойнички что цыплят малых потрошат всех без разбора да без расспроса: и слуг царских, и купцов знатных, и бояр, и дворян, и богомольцев со всех земель русских, а сам Господь Бог объявился бы на пути их — и того ободрали бы до мущинского места, ироды нехрещеные! Большой силой сбиваться здесь надобно, а тогда и в путь до стольного града двигаться…
— Так что же теперь — войско царское сюда кликать?
— И на войско-то, проклятые, нападают… Надысь…
— Ладно ужас на страх напяливать… У страха глаза с зад конский… Ладно, будет ветер зубами месить… Твори что велено!
Больше недели сбивался здесь большой обоз на Москву, покуда более трех сотен саней при тысяче с лишним лошадей да почти с полутысячей хорошо вооруженных людей со всех концов Руси-матушки не собрались
у неприступных стен великого монастыря русского.
У князя Бориса Агафоновича и его сына Алексея не осталось никаких надежд на спасение хотя бы даже из рук разбойников: их сани стараниями хозяина яма были размещены в самой середине громадного обоза, у походных котлов, где всегда было особенно многолюдно.
Последний привал — у Мытищ, в селе Тайнинском. А и наконец-то,
в четверг, под вечер дня Алексея, человека Божьего125, 1552 года, многоверстный путь был завершен, и объединенный обоз, меся хлипкие снежные завалы, с ног до головы обрызгивая прохожих и проезжих грязным, густо перемешанным с навозом снегом, вступил в град стольный, встретивший его отнюдь не с ликованием всенародным…
— Разорви-и-и-ись! — до хрипоты орали конные ярыги, эти городские стражи порядка, отчаянно нахлестывая своими жесткими плетьми и людей, и лошадей в тщетной попытке растащить обоз если уж не по каждым саням в отдельности, то хотя бы по нескольким, на худой конец — по нескольким десяткам саней, чтобы не забивать главные дороги Москвы многочасовым шествием огромного обоза. — Эй, разорвись! Разорвись, черти драные!
Не столбите проезд да проход! Разорви-и-и-ись!
И только на самых ближних подступах к Кремлю и главному московскому торгу обоз наконец разъехался в разные стороны…
— А мы куда же теперича? — почему-то шепотом спросил стрелец
с ранеными руками своего начальника.
— В Кремль… В Чудов… — ответил тот.
— А это где же?
— Сыщем… Эй, человек Божий! Как нам до Чудова монастыря добраться?
— А вон ту колокольню видишь ли?
— Которую? Их тут окрест что деревьев в лесу…
— А вон ту, что сбоку небо подпирает?
— Не слушай ты его, служивый! Ай не видишь — глумится над тобою, юрод непотребный. Сгинь, покуда цел! А ты, стрелец, поспешай вон в те ворота кремлевские, там тебе и укажут дорогу на Чудов-то. Бог в помощь, стрелец, поспешай…
В Кремле долго искать не пришлось: два монаха довели до самого монастыря Чудова.
— В обители-то нашей кого же вам надобно, люди государевы? — спросил один из них.
— Владыка нужен нам, настоятель монастырский Левкий.
Монах перекрестился и проговорил почти шепотом:
— Не доберетесь вы до него, служивые. Он и бояр-то великих не Бог весть как привечает, а уж вас, смертоносцев царских, и возле очей своих не узрит вовсе. Так что ступайте-ка себе с богом, покуда воротники царские Кремль на засовы не заперли — беды вам тогда мало не покажется.
— Ан дело у нас ко владыке превеликое! — продолжал настаивать стрелецкий начальник. — Ты бы, человече Божий, сказал ему, де из Вологды людишки прибыли некие по делу великому. А у людишек тех де грамотка на-стоятелю имеется…
— Ох-хо-хо-х… доброта моя бескорыстная… Ладно, давай свою грамотку — снесу владыке во вред себе неминуемый…
— Не могу я отдать тебе, отче, не взыщи да не ярись. На словах все ему обскажи, а этой вот монеткой дорожку себе посвети…
Монах тяжело вздохнул, истово перекрестился, принял монету и скрылся за тяжелой и низкой дверью.
— По… пойду-ка… пойду-ка я отсель… — прошептал, стуча зубами, стрелец с пораненными руками. — Страшно мне тут… От волков да татей лесных отбивался, страха не ведая, а тут вот…
— Молиться нам поболее надобно — вот страх и отступится… У меня тоже от него ноги подламываются… Ан взялись за дело сие, о страхе забыть напрочь придется…
— Ну да… Только куда ж его деть-то, клятого?.. А ты почем его признаешь-то?
— Кого?
— Да владыку того… Левкия? А то вот явится некий… не он вовсе…
не сносить тогда головы-то нам…
— Не сносить… о том говорено было нам в Вологде… У настоятеля Левкия над правой бровью вроде бы вмятина некая светится, а в ней будто бы кожица запеченная… Не проглядеть бы всего сего…
— Ну уж… глаз-то у меня сквозной — узрю в миг единый!
Вдруг дверь бесшумно открылась. Сначала показалась рука, державшая большой черный посох, а затем и их обладатель, человек лет за пятьдесят на вид, с рыже-седой окладистой бородой, с большим серебряным крестом, свисавшим почти до живота, и с довольно глубокой вмятиной над правой бровью…
Оба стрельца и многочисленные люди, сновавшие мимо монастырских дверей, пали на колени.
Левкий благословил всех и тихо спросил резким, глухим голосом:
— Которые тут из Вологды? Встаньте, чада мои. Что за вести у вас? Кто вестит мне?
— Людей тут много, владыко… — сжавшись от страха и робости, промолвил стрелецкий начальник.
Левкий обжег молниеносным взглядом стрельца с закрытым лицом
и, сделав знак рукою следовать за ним, снова скрылся в дверях.
Миновав монастырский двор, настоятель в сопровождении трех монахов вошел в небольшой каменный дом. В низком сводчатом помещении тускло горела лишь одна свеча. В углу стояло черное кресло с высокой спинкой. В помещении было очень жарко натоплено и остро пахло мятой