Москва против Мордора
Шрифт:
Ожидая начала митинга, некоторые сидят прямо на бордюре тротуара, и я иду мимо них, вглядываясь в лица. Сидит женщина в стильных пурпурных кедах с оранжевыми шнурками, у которой из сумки торчит красный флажок со словами «Измени Россию, начни с Москвы», потом другая женщина, пожилая, с рыжими волосами, в джинсах, с синей табличкой с заветной фамилией и все тем же красным кругом на сумке. Рядом с ней, уронив голову на грудь, усталым сном менеджера, вставшего в семь утра и проработавшего весь день на заказах или доставке, спит в ожидании начала митинга мужчина в строгом черном костюме и голубой рубашке. Чуть дальше узкоплечий парень в кожаной курточке, городское чучело, чудо-юдо митинга. На левом лацкане у него значок «Дело не в Навальном, дело в нас», на правом лацкане значок «Свободу узникам 6 мая», на ремешки курточки и на рюкзак повязаны белые ленточки, а на голове красная бейсболка под названием Russia.
Двое приехали
Сцена в коконе золотистого сияния парит в перспективе набережной, словно только что приземлившийся звездолет. Люди на ней кажутся яркими, заманчивыми, чистыми, как рекламные модели. Митинг разворачивается не как кривое, иногда абсурдное, иногда веселое, а иногда свирепое русское действо, а как хорошо отлаженная европейская пьеса, технологично залитая оптимизмом, рецепты которого выучены в Йельском университете. Безудержный оптимизм, оптимизм без конца и края, много слов о свободе, никаких конкретных проблем, ни слова о бедности и справедливости, ни слова об олигархах (о них Навальный вообще не говорит), захваченной у нас всех собственности, зарплатах, грядущих электропайках — все это не тут, не сейчас. Это не подведение итогов мэрской кампании и даже не коронация победителя-мэра, это съезд радетелей новой жизни и сторонников, выдвигающих своего вождя в архангелы. Оптимизм сгущается, наступает апофеоз: «Если они не хотят нового мэра, они получат нового президента!» — женский голос со сцены звучит с угрозой, и тут же, подхватывая порыв, разогревая восторг, следуют мантры новой городской религии, данные ее пророком. «Один за всех! — Да-а-а! — Один за всех! — Да-а-а! — Один за всех! — Да-а-а!»
Эта армия Навального — обитатели офисов, и сочинители бизнес-планов, и носители почетного титула MBA, и виртуозы бухгалтерии 1С, и студенты, мечтающие о собственном бизнесе в стиле фанк, и молодые люди, такие молодые, что их еще не успел обмануть ни один политик, и практики жизненного успеха, знающие, что значит слово «мерчендайзинг», и жители и творцы русского капитализма, желающие, наконец, обустроить его на удобный и комфортный европейский лад. Эта армия Навального — новая сила, пробивающаяся сквозь коросту старой мертвой политики, первая из новых сил, потому что должны быть и другие. Должны быть новые левые, противостоящие пожравшему страну капиталу как таковому, объединяющие веселый уличный анархизм, мрачный синдикализм и боевой антифашизм, которые с криками «Власть миллионам, а не миллионерам!» ходили по Якиманке. Но новых левых вычистили с арены, их загнали в полуподполье, Удальцов сидит под арестом с кляпом во рту, и слепнущий Акименков ведет свой неравный бой с судьей Никишиной, сидя в клетке.
Навальный пробился. Сегодня вечером его час. Стоя на сцене, громким голосом уверенного в себе победителя он возвещает своим сторонникам, и темному близкому Кремлю, и недалекой мэрии: «В России родилась большая оппозиция!» Два ряда софитов за его спиной изливают сияющий свет, черный воздух ранней осени дрожит от восторга огромной секты, и микрофоны разносят его голос вплоть до улицы, на которой сигналят в знак поддержки проезжающие машины. Маленький черный «Опель» бибикает на мотив «Спартак» — чемпион!», водитель умудряется на ходу высунуть левую руку в окно и поднять над крышей красный круг со словами «Измени Россию, начни с Москвы». Навальный нагнетает речь и вместе с ней умело нагнетает экстаз своих сторонников. Он говорит о том, что «каждый третий избиратель Москвы отдал голос за нас». Говорит об этом дважды. А когда он заканчивает и на сцене начинается водоворот уходящих людей, его жена Юля подходит к нему, и они быстро целуются. Это не показной поцелуй на публику, не рекламный поцелуй кандидата в президенты и будущей первой леди, это просто быстрый поцелуй двух людей, переживших очень многое.
Я не знаю, слова Навального про каждого третьего избирателя Москвы, прозвучавшие со сцены, — это расчетливый ход политика, делающего свою победу больше, чем она есть, или это эйфория захлестывает его на вечерней набережной. Но я знаю, что две трети москвичей не пришли на выборы, потому что им равно противна власть, ворующая деньги и голоса, и оппозиция, присоединенная тайным шлангом к олигархическим деньгам, равно противен казенный патриотизм воров, говорящих о нравственности, и дикий бред тусовки, называющей людей быдлом, а себя элитой. И нет ответов на простые вопросы, как жить на зарплату и будет ли медицина платной, и как выжить с удавкой тарифов на горле и сколько еще терпеть жалкие пенсии… Но тут, на митинге, где оптимизм взнуздывается и доводится до предела, за которым уже почти что отключенные мозги, все эти вопросы насущной жизни остаются за кадром, а звучат громко, с той властностью, с которой вождь и должен говорить со своими восторженными сторонниками, совсем другие слова: «Кто-нибудь может победить в России, кроме нас? — Не-е-ет! — Вы верите мне? — Да-а-а! — Верю я вам? — Да-а-а-а!»
Каждому свое
В сентябре 2013 года в Санкт-Петербурге в Константиновском дворце проходит саммит G-20. Жмут друг другу руки. Сидят в белоснежных креслах. Заседают за круглым столом под сияющими люстрами. Обсуждают мировой порядок, инвестиции, международное развитие, устойчивый рост…
Суд над узниками Болотной идет уже три месяца. Число заседаний суда приближается к сорока. Это более двухсот часов, проведенных в двух судебных залах, двести долгих и утомительных часов, наполненных сотнями вопросов адвокатов, монотонной бубнежкой прокуроров в коротких юбочках, унылыми показаниями так называемых пострадавших, которые то ничего не помнят, то ничего не знают, болью родных и ледяной издевкой судьи Никишиной, которая проявляет острый ум, быструю реакцию, административную четкость, несомненную спайку с обвинением… И еще все что угодно, кроме человеческого сочувствия людям, взятым властью в заложники и сидящим в клетке.
Ни разу за все двести часов процесса судья Никишина не обратилась ни к одному из узников по имени или имени-отчеству, а всегда только по фамилии и в основном в тоне окрика: «Кривов, хватит! Полихович, надо меньше переговариваться, больше будете слышать!» В этом казенном обращении звучат подковками сапоги тюремщика и лязгающие двери автозака.
Я дурею от этого суда, который все больше и больше напоминает суд сумасшедших, тайно захвативших власть над живыми людьми, меня мутит от этого многомесячного скрупулезного рассмотрения дела о двух царапинах и трех перевернутых туалетах, от всей этой мелочной формальной процедуры, за правильностью которой так строго и даже истово следит судья в черной мантии. Но плотная ткань формальных процедур — только драпировка пустоты. Обвинения нет, оно пусто, пусто в мозгах у двух полненьких девочек-прокурорш, выращенных в государственном инкубаторе для специальных целей подобных процессов, пусты правила, на которых настаивает судья, холодным голосом и невидимым ножом по сто раз за заседание обрубающая вопросы адвокатов и ходатайства подсудимого Кривова. Но это чувствую я, который сидит в зале на скамейке, ходит зрителем в суд по доброй воле и уходит из него на свободу, на улицу, домой. А подсудимые? Им-то как? Как они выносят весь этот так называемый суд в своих клетках?
Второй год в тюрьме за то, что пришел на разрешенный митинг в центре Москвы. Второй год без нормальной еды, без нормального сна, без нормального воздуха, без общения с близкими (его запретила судья на время процесса), без свободы выйти в город и выпить кофе в кафе, без катания на велосипеде по дорожкам, которые так заботливо прокладывает для нас мэр, без интернета, без любимого кресла и расслабляющего дивана, без душа и сигареты, выкуренной в родном доме в створку окна, без телефонных разговоров, без цветов на подоконнике, без всего того, что составляет нормальную человеческую жизнь. Второй год идет пытка двенадцати невинных людей лишением их нормальной человеческой жизни. Машина власти, захватившая их в заложники и запихавшая в мясорубку процесса, периодически вдруг делает железные реверансы и прикладывает к харе сталинского палача картонную масочку гуманности. Вот вы сидели все в одной тесной клетке, а теперь сидите в двух! Задыхались, а теперь мы вам воздух дали! И даже кипяток для сухпайка государство вам не пожалело, а это же стоит целых 3 копейки литр! Так они говорят или могли бы сказать, но вся эта так называемая гуманность разлетается вдребезги, когда узника Кривова, больше всех докучающего судье вопросами и ходатайствами, вдруг берут из камеры и в понедельник, когда суда нет, все равно привозят в суд и девять часов подряд держат в тесном темном пенале…
Один за другим выходят давать показания омоновцы и говорят то о царапине на руке, то о моральном ущербе, полученном оттого, что кто-то взял их за руку с дубинкой, которой они, конечно же, никого не били. А кто же тогда бил? На видеозаписях, показанных в суде, видно, что били, да и сам я, бывший на той площади с начала и до конца, видел, что били. И что противопоставить царапине на руке омоновца? Исполосованную дубинками, всю в длинных красных вмятинах, спину Дениса Луцкевича, сидящего в клетке? Разбитую в кровь полицейскими дубинками голову Виктора Захарова, второй год ищущего и не находящего суд, который принял бы дело по избиению гражданина полицией на митинге 6 мая 2012 года к рассмотрению?