Москва против Мордора
Шрифт:
Герой Бородинской битвы, друг декабристов Алексей Петрович Ермолов был несбывшийся Цезарь и сбывшийся покоритель Кавказа. Он жег аулы. Но то была война вдали от Москвы, о которой в московских гостиных узнавали из писем и рассказов вернувшихся офицеров. А тут идет колонна москвичей с огромным серо-сизым плакатом, на котором черными буквами написано одно слово: Бирюлево. Идут мрачные мужики с поднятыми капюшонами, в грязных кроссовках, знающие, что нет ни полиции, ни суда, и в случае чего разбираться придется им самим. И дальше, под словами «Эхо грядущей войны» — ряд: «Пугачев, Ростов, Сагра, Манежка, Кондопога».
Идут своей отдельной, невеликой группой казаки в фуражках и штанах с лампасами и сладко поют на ходу: «Христос воскресе! — Воистину воскресе!» Они несут растяжку с именем атамана Петра Молодилова, получившего семнадцать лет заключения за то, что убил двух армян,
Все мешается в этой не очень большой, но очень громкой толпе, которая марширует под начинающимся дождем под крики: «Слава России!» На марше очень много подростков и молодняка, это идут дети окраин, курильщики за гаражами, компании на трубах теплоцентрали, сбивающиеся в стаи и кучи в своих депрессивных районах без фонарей. Они несут перед собой короткий и высокий красный транспарант, на котором огромными буквами написано одно только слово «Русские», и над этой красной полосой, ярко сияющей в сером мелком дожде, они вдруг косо выбрасывают руки вверх, салютуя в нацистском приветствии. Один, слева, имеет разделенные на два крыла несвежие волосы и щербатый рот, в котором не хватает зуба, и он зигует и зигует в эстазе, заливается смехом и снова зигует.
В мокром воздухе ноября и в облаке тегов этого марша крутятся несочетаемые слова и понятия. Мужики в расшитых рубахах и смазных сапогах, представляющие тут ушедший в прошлое и пытающийся возродиться Охотный Ряд, который когда-то ходил бить студентов, шагают под звуки оркестра из девяти музыкантов в белых курточках с капюшонами (семь духовых, два ударные), которые исполняют советский марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Под звуки «Катюши» злые, бравирующие своей мрачной силой парни скандируют с хохотом: «На деревья вместо листьев мы повесим коммунистов!» Христос тут соседствует с Тальковым, антисемиты божатся евреем Иисусом, на крик «Свободу!» отвечают: «Слава роду!», а требование европейской зарплаты и демократии сопровождают требованием национально-пропорциональной системы власти. Один небольшой паренек, с грязными руками, несет над собой табличку, презентуя себя как члена группы Wotan Jugend, а другой, еще меньше этого, идет с желтым футбольным мячом под мышкой и спартаковским шарфом на шее. На шарф он прицепил черный череп. А другой фанат прямо в середку имперского флага влепил герб ЦСКА. Ох, бедная жертва системы образования, человек, выросший в краю ящиков и помоек, кто бы тебе рассказал про Боброва, про Нетто и про то, что ты напрасно истошно вопишь «Россия для русских!», хотя бы потому, что генерал Багратион был грузином, майор Цезарь Куников евреем, а русский имперский флаг, который ты несешь, придумал немецкий барон…
И в этот сумбур, во всю эту кашу понятий, в гогот и хохот, в кличи и крики вдруг вплывает дружным шагом тесно сплоченная колонна энергичных молодых фашистов, во главе которой идет спиной вперед высокий парень и кричит в мегафон с аффектацией, умышленно раскатывая «а»: «На-циональный са-циализм! На-циональный са-циализм!» Прямоугольник колонны со всех сторон обвешан транспарантами: движется мимо меня картина нордического героя с топором в руках, плывут две мрачные рожи неизвестных мне скинхедов в черных очках с подписью «heroes forever», но главное не это. Главное — самоназвание огромными буквами «Национал-социализм», цифра 88 и написанное под ней издевательское «Каждому свое», снятое с ворот Бухенвальда и притащенное сюда, на московскую улицу, в нашу измученную и обескровленную той войной жизнь, к нашим кладбищам, на которых и по сей день стоят пирамидки с маленькими облупившимися истребителями ЯК-3 и овальными серыми портретиками молодых летчиков.
ОМОН атакует фашистов сбоку, от своих автобусов. Их там целый парк, в них можно разместить полк. Я видел в майский день, как на Болотной стояли, сцепившись руками, мальчики и девочки интеллигентного, художнического и совсем не брутального вида, видел, как два часа держались под атаками ОМОНа, не давая себя разогнать и растащить, простые москвичи с лицами офисных деятелей и длинными волосами богемы, но эти, в пугающих черных масках с узкими щелями, только что торжествующе ревевшие фашистскую чушь, не выдерживают и нескольких секунд. Их колонна перестает существовать, разваливается, отдельные типы ломятся в ужасе влево и вправо, и вокруг начинается паника. Это очень неприятный момент, когда сотни людей, мерно шедших перед тобой, вдруг оборачиваются и с перекошенными лицами со всех ног бросаются бежать прямо на тебя, грозя снести и затоптать. И деться некуда. Через несколько минут спокойствие восстанавливается, и марш мирно течет мимо трех застывших в неподвижности омоновцев, один из которых поражает меня полутораметровым разворотом плеч и тремя тугими жировыми складками на бритом затылке. Он в берете. За их спинами смятые, сломанные, истоптанные и порванные, валяются в воде и грязи черно-красные фашистские плакаты и транспаранты.
Как и положено во дворах, тут поддерживают своих. Я обошел все колонны «Русского марша» и видел только два портрета узников Болотной — Ильи Гущина и Ярослава Белоусова. Потому что, как было написано под портретами, они национал-демократы. Портретов других, которые не национал-демократы, на «Русском марше» не было.
А сзади всех, позади этих вопящих, шумящих, матерящихся и уже вымокших под все усиливающимся дождем колонн, едва поспевая за ними, тащился на полусогнутых, подгибающихся ногах большой полный мужчина в распахнутой на вспотевшем теле теплой куртке, в нелепой шапке со свисающими ушами и в больших коричневых башмаках. Более странное явление на марше националистов трудно было себе представить. На шее у мужчины, вообще-то имевшего весьма потрепанный вид, гордо сиял чистыми бело-зелеными цветами «яблочный» шарф. Он был единственный член партии «Яблоко» на русском марше. Я спросил его, откуда он, и он сказал, что из-под Тулы, и доверчиво, как житель маленького городка другому такому же, рассказал о своей борьбе за честные выборы в избирательных комиссиях. И как его выводили за руки вон, и держали в холодной комнате, и как он все равно с ними боролся. Он точно, по датам, сказал, когда на каких выборах голосовал за Явлинского, но больше слов значил вздох, которым он сопроводил эти слова. Это не была жалоба. Он не жаловался. Но трудно, трудно, бесконечно трудно быть демократом и честным человеком в глубокой провинции, в маленьком городке под Тулой!
Сзади него, замыкая «Русский марш», перегораживая своей редкой цепочкой улицу, шли полицейские девушки в сизом камуфляже с собаками на поводках. Дождь уже залил мостовую, я шел по воде, не выбирая пути, потому что все равно уже был мокрый насквозь. И мой собеседник тоже. Густая шерсть у овчарок намокла, отяжелела, легла, хвосты опустились к земле, собаки на ходу сутулились, и мне было их жалко. А за девушками с собаками медленно ехали рядком полицейские бело-голубые автобусы.
Я все-таки пытался понять, зачем он пришел на «Русский марш». Никто из его партии не пришел, а он пришел. «Агитирую потихоньку», — сказал мне в ответ это мужественный чудак и странный русский человек, а на спине у него висел на веревочках самодельный плакат «Свободу 26 узникам Болотной!».
Москва город маленький
В декабре 2013 года Госдума обсуждает амнистию по случаю двадцатилетия Конституции. 18 декабря, в понедельник, амнистия должна быть объявлена. Еще есть шанс добиться, чтобы под амнистию попали «узники Болотной» — для этого надо, чтобы на Охотный ряд пришли тысячи людей, что были в тот день на площади… 16 декабря под стенами Думы полиция расправляется с группкой демонстрантов
Без трех минут семь часов вечера в понедельник на Охотном Ряду в центре Москвы полиция захватывает первого демонстранта. Он не успел толком развернуть лист ватмана со словами про амнистию для «узников Болотной», как был погребен под кучей налетевших на него черных тел с белыми буквами «Полиция» на спинах. И вот невысокого коренастого мужчину в сером меховом картузе ведут к автобусу с непрозрачными стеклами, а он истошно кричит, требуя ответа: «За что?» В вопле его ярость человека, внезапно схваченного посреди улицы, но сквозь гнев проступает и растерянность… растерянность человека, которому на пятидесятом году жизни впервые заламывают руки и волокут в воронок.
Очень легко говорить о том, что быть арестованным теперь не страшно: выпустят через три часа и всего-то навсего дадут штраф. Но когда видишь захват с расстояния вытянутой руки, так не думаешь. Захват — это какое-то животное зрелище пожирания одних людей другими. Жертве никуда не деться. Ее никто не защитит. Тот, кого полицейские наметили в жертву, вдруг остается один в круге так называемых «стражей закона», которые «выполняют приказ». Сейчас его будут крутить, мять, тащить, волочить… И надо иметь твердость и мужество, чтобы, зная все это, все равно развернуть свернутый в трубку лист ватмана и встать с ним у стены Думы.