Москва против Мордора
Шрифт:
Из двери на лестницу до двери в зал суда — десять шагов. Подгоняемых охраной, скованных наручниками «узников Болотной» не проводят, а почти протаскивают — не стоять, быстрее, быстрее! — на глазах родных и друзей. Но едва первый из них появляется в двери лестничного пролета, как через спины спецназа и плечи полиции обрушиваются оглушительные аплодисменты. Конвой тащит девять человек в наручниках под аплодисменты, которых не бывает ни в одном театре, под аплодисменты, которые вынимают душу, под отчаянный грохот ладоней и под громкие крики, которые не может (и не пытается) прекратить никакой спецназ: «Держитесь, ребята! Мы с вами! Держитесь! Молодцы! Держитесь!»
«Держись, братишка!» — кричит Акименкову маленькая девушка в щель между спинами спецназовцев. Ее
А за этой стремительно несущейся цепочкой черных конвоиров и скованных наручниками людей, усиливая ощущение бреда, мчится на поводке черный ротвейлер с огромной головой, а вслед за ним пролетает его хозяин в голубоватом камуфляже и таком же кепи.
Заседания суда начинаются одинаково. В клетке из серых крашеных прутьев встают узники и говорят: «Прошу дать мне возможность сделать заявление!» Встает голодающий тринадцатый день кандидат физико-математических наук Сергей Владимирович Кривов, на лице его сияет тоненькая оправа очков, встает обычно молчащий на заседаниях Андрей Барабанов и тоже просит минуту на заявление. Акименков тоже встает. По закону они имеют право сделать заявление, но судья Никишина, сидя за длинным столом, с высоты своего подиума перебивает их, затыкает им рты и словно заталкивает обратно в клетку.
Сядьте! Не разрешаю! Не давала вам слова! Я вам слова не давала! Или вообще ничего не говорит и ведет процесс мимо них, словно они со своими жалобами и болью вообще не существуют.
Так она их гасит в эти моменты. А о чем они хотят сказать? Кривов хочет сказать, что требует положенных ему по закону протоколов судебных заседаний, а ему их не выдают. Барабанов хочет сказать, что плохо себя чувствует, у него болит голова, не видит один глаз, и он просит медицинской помощи. Ночью, встав в камере, он ударился головой о какую-то железку и с тех пор мучается болями. Он начинает фразу, а судья перебивает его, он тихим, слабым голосом снова начинает фразу, а судья снова перебивает его, он тогда опять начинает фразу, а судья вновь перебивает его, и тогда этот интеллигентный молодой человек, вегетарианец и художник, молча садится, так ничего и не сумев сказать.
А Акименков не садится. Он во всем черном, а на ногах у него пластиковые шлепанцы. Он говорит: «Ваша Честь, меня перед заседанием суда бил конвой! Ударили сзади по голове!» Но и это обстоятельство судью совсем не интересует, так же как не интересует ее и заявление Кривова на следующем заседании о том, что и его тоже в здании суда только что бил конвой. Я смотрю на этих мрачных парней в черном, кем же надо быть, чтобы бить узника? Кривов говорит о действиях конвоя против желания судьи, пересиливая ее голос своим, два голоса борются некоторое время, он все же договаривает до конца, а она тогда велит охране удалить его из зала.
Кривова ведут в наручниках, а он улыбается. Со скамеек публики ему кричат: «Держись, Сергей! Спасибо, Сергей!» Одна женщина касается его рукой, словно желая перелить ему свою силу, дать ему свое благословение, но охранник резко дергает его на ходу за наручники: «Не трогать!» За спиной их уже разгорается скандал, потому что адвокат Кривова Макаров встал и идет по залу, громко говоря судье: «Вы тогда меня тоже велите удалить… его бьют… моего подзащитного бьют… и что мне делать?» Но как бы громко ни говорил адвокат, судья на своем подиуме его не слышит, потому что не хочет слышать.
В перерыве, в маленьком буфете на семь столиков, я подхожу к Макарову и прошу показать мне записку от Кривова, где он сообщает о том, что случилось. Макаров сидит перед чашкой чая. Он уже сфотографировал записку, показывает ее мне в смартфоне. Это листок в клеточку, перегнутый пополам. «Полицай 007308. Полностью раздели в коридоре. Приказали полностью снять трусы, приседать. Я присел 3 раза. Больше отказался. 007308 начал „быковать“ типа: „Ты че, отказываешься обыскиваться?“ Раз 5–6 задал этот вопрос. Я молчал. В конце ударил в плечо. Несколько минут стоял абсолютно голый перед 6–8 полицаями. В несколько метрах через стекло еще двое сидело полицаев. Одна из них женщина. Как думаете, куда и как можно пожаловаться?»
Два дня подряд в суде идет допрос пострадавшего во время событий 6 мая 2012 года на Болотной площади подполковника полиции Игоря Борисовича Беловодского. Подполковник — маленький мужичок в синем костюме и розовой рубашке, с твердым, каким-то негнущимся лицом, которое не часто удается увидеть, потому что он все долгие часы допроса стоит спиной к адвокатам и залу и лицом к судье. Другие омоновцы из вежливости оборачивались на короткое время к адвокату, задающему вопросы, этот принципиально все время стоит к адвокатам спиной, словно демонстрируя им свое презрение. Он и голосом это показывает. В толпе в тот день его толкнули, ударили в плечо и оторвали один погон. Никакого ущерба здоровью он не получил, к врачам не обращался. То, что он пострадавший, он понял не сам, ему об этом сказали следователи.
Он начинает свой рассказ о событиях 6 мая уверенно, бойко и даже грозно. Смысл его речи в том, что 6 мая на Болотной площади полиция создала для демонстрантов все условия и достаточный проход, и все, кто хотел, в него проходили, и он уговаривал всех идти на площадь, а они зачем-то хотели пройти на Большой Каменный мост. И это не полиция своей цепочкой заблокировала проход, а группа провокаторов. Да, группа провокаторов среди демонстрантов заблокировала проход демонстрантов… Что за бред? В зале шум. Кто-то из адвокатов спрашивает, почему он тогда не задерживал провокаторов, но он их не задерживал, вот и все. Бойкий подполковник скачет дальше, решительным голоском рисуя полицейскую фантазию. Вины на себе и полиции он не чувствует, машущих дубинками полицейских не видел, врывающийся в толпу ОМОН не заметил, с избитыми окровавленными демонстрантами не встречался, но зато точно знает, что вся вина на людях, это они виноваты. Эту мысль подполковник на разные лады поет и так, и эдак, как бы притоптывая людей своим сердитым начальственным голоском, и вот он расходится в своем азарте все сильнее и сильнее, понимая молчащий в одурении от его речей зал как собрание людей, которых он построил, как на плацу. Но это не так.
Вступают адвокаты, спрашивают, к кому он имеет претензии и какие? А он, этот маленький подполковник, имеет претензии ко всем сидящим здесь людям!
Вот так! Зал ахает в изумлении. Ко всем в зале или только к узникам? Подполковник подтверждает, что имеет претензии ко всем, кто сидит в клетках, они виновны, потому что просто так у нас в клетки не сажают.
Если их туда посадили органы, значит, виновны, настаивает этот говорящий винт репрессивного аппарата.
Раздается грохот. Это Мария Баронова, подсудимая, сидящая среди адвокатов, с размаху швыряет чем-то о стол и истошно кричит на подполковника. Адвокат, сидящий рядом с ней, пытается ладонью зажать ей рот, но она все равно кричит в лицо маленькому кровожадному человечку, как будто свалившемуся в судебный зал из времен репрессивной чумы, массовых посадок, стукачей и держиморд. Ей плохо от этой подлости, от этой лжи, от этого казенного зала, куда она месяцами ходит как на работу и где изо дня в день творится ложь и кошмар. Она кричит в зале суда, черном от обилия в нем спецназа, полиции и приставов, кричит в негнущееся лицо опешившего и вдруг умолкшего полицейского и вместе с тем кричит в хари и рожи всей этой бесконечной, уходящей в прошлое — а может, и в будущее — вереницы палачей и сволочей, казнивших свой народ, распихивавших его по тюрьмам за три колоска и лагерям за оторванный погон. «С твоей семьей такое сделают!..» Адвокат Бадамшин, держа Баронову одной рукой за плечи, другой наконец умудряется зажать ее кричащий рот. Он ведет ее к дверям и выводит из зала.