Москва против Мордора

Поликовский Алексей

Некоторые узники молчат все сорок заседаний и двести часов. Они просто сидят в клетке молча, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, словно из этого зала и бреда перешли уже в какое-то другое пространство и измерение. Я ни разу не слышал голос Степана Зимина, он молчит, молчит и Алексей Полихович, а Андрей Барабанов в черной майке и черных шортах на моих глазах вдруг проваливается в сон в клетке.

Я смотрю на его лицо с закрытыми глазами и понимаю, что его сон подобен обмороку, его сознание просто не выдерживает уже этого монотонного, повторяющегося изо дня в день надругательства над смыслом слов и временем жизни. Его сознание отказывается здесь присутствовать, сознание хочет ускользнуть, убежать из ловушки, в которую его запихнули. Потом он вдруг просыпается, и с удаления в десять метров я снова

вижу его глаза — глаза человека с зашитым ртом, онемевшего, потому что слова лишились смысла, глаза узника, молча испытывающего дикую, убийственную тоску. Он вернулся из краткого сна, и все по-прежнему: клетка, великие адвокаты на портретах, черная птица судьи на возвышении, монотонные процедуры и похабная ложь, все длящаяся и длящаяся в ярко освещенном торжественном зале.

Но не все из заложников молчат. Владимир Акименков говорит, но говорит, не когда судья даст ему слово и не в узеньких рамочках формальных процедур, а когда захочет и вообще о другом. Это его свобода, он уже обрел ее в этом зале. Говорит он глухим голосом, без волнения и даже несколько расслабленно, как человек, знающий цену и предвидящий конец всей этой игры и уже давно вышедший из нее. Омоновцев он спрашивает не о том, где они были, где стояли, куда бежали, что запомнили, хотя любая малейшая деталь их показаний может повлиять на его судьбу, а о том, чем их наградили и нравится ли им бить людей. Некоторые вопросы этого левого активиста с бритым черепом звучат как библейский глас вопиющего в пустыне. «А третий прокурор почему не приходит на процесс? — вдруг ни с того ни с сего интересуется Акименков. — Ему стыдно?» Вопрос, с которым он вклинивается в монотонный ход суда, обращен к двум сидящим прямо напротив него прокуроршам. Они делают вид, что не слышат. Судья на своем возвышении тоже старательно не слышит. Все представители суда, охраны и обвинения делают вид, что не слышат этот глухой голос слепнущего заложника, тринадцать месяцев сидящего в тюрьме ни за что, потому что такой простой и короткий вопрос они не хотят, не должны, не могут себе позволить услышать.

Не слышит этого вопроса президент страны, благодушно рассказывающий нам в своем очередном телеявлении, что нечего ругать наш суд, в Италии суд еще хуже. И мы видим в его лице абсолютное, сытое безразличие к двенадцати узникам, которые сидят в тюрьме, в том числе и по его воле. По Конституции президент является гарантом прав человека, но его почему-то больше занимает защита прав сирийского диктатора Асада, чем двенадцати граждан России. Не слышит вопроса Акименкова и господин Собянин, который после побоища, устроенного полицией 6 мая 2012 года на Болотной площади, трогательно навещал пострадавших омоновцев и торжественно награждал их квартирами, так, словно они победили великого врага, а не избили мирных сограждан, но до сих пор не нашел времени прийти на суд и поддержать двенадцать жителей города, где он работает мэром. Не слышит этого вопроса и премьер-министр, который вообще-то у нас юрист и прекрасно понимает, что в высоком торжественном зале, на глазах у всей страны, день за днем и месяц за месяцем происходит уничтожение суда как такового.

Дело, которое следовало закрыть в первые десять минут рассмотрения, дело, в котором пострадавшие просят судью перевести их в свидетели, а судья их не отпускает, тянется месяцами. Люди, которые не сделали ничего, сидят в тюрьме. Прокуроры симулируют обвинение. Но говорить об этом премьер-министру не с руки, потому что в узкоспециализированном, профессиональном сообществе власти один отвечает за финансы, другой за дороги, третий за связь, четвертый за поддержку Асада, пятый за контакты с Европой, а за стыд и позор страны не отвечает никто.

Страдания подполковника Б

Октябрь 2013 года. Медленное распятие «узников Болотной» продолжается

Болотное дело переехало в Никулинский суд на юго-западе Москвы. Это серое шестиэтажное здание с длинными коридорами, рядами одинаковых дверей и полами и стенами, облицованными коричневой немаркой плиткой. Решетки на окнах и белый неоновый свет дополняют картину. На первый взгляд здание как здание, контора как контора, но только на первый.

Чем больше времени проводишь здесь в ожидании, пока привезут узников и начнется очередное заседание суда, тем яснее и острее чувствуешь как бы тайно заложенную в проект оскорбительную издевку.

Община

«болотного дела» — их полсотни человек, это родственники, активисты, адвокаты, друзья узников, люди разных взглядов и возрастов — часами ждет начала заседания перед запертыми дверями зала 303. Ни в холле, ни на всем протяжении длинных коридоров нет ни одного стула. В первый день процесса в Никулинском суде в боковом отростке коридора еще находится маленькая банкетка, на которую садится и терпеливо ждет час и второй Людмила Михайловна Алексеева. Ей 86 лет, она помнит аресты 37-го года и процессы семидесятых. Женщину, нашедшую, где присесть, примечают чьи-то внимательные глаза, контролирующие процесс, и на следующий день банкетки нет. Ее убрали, теперь сесть негде. Даже если вам 86 лет и у вас болят ноги — стойте.

По всем ГОСТам и СНиПам шестиэтажное государственное присутствие должно иметь туалеты на каждом этаже. Но их нет, а вернее, они спрятаны за дверями без табличек. Мужик в мятой зеленой робе и желтых сандалиях, бродящий по суду со стремянкой и коробкой лампочек, объясняет мне, что туалеты забрали себе судьи и прокуроры. Там, в чинном спокойствии, в запахе дезодорантов, в размышлениях о праве и законе, они свободны от контакта с этими жалкими, вечно что-то преступающими, вечно чего-то ноющими, дурно одетыми серолицыми плебеями, для которых на первом этаже выделен один-единственный туалет. Один для всех, без различия пола. Около в него в очереди стоят молодые красивые женщины, седые мужчины с портфелями, блистательные адвокаты в строгих костюмах, стильные девочки в сапожках, продвинутые мальчики с планшетами, мрачноватые мужики в кожанках. В Никулинском суде место невольной встречи всего нашего многообразного великого народа — вот здесь, у одной на всех двери в сортир. Это как будто заскорузлый палец вертухая указывает нам всем наше место.

Судья Никишина, приятная молодая женщина со всегдашней ироничной полуулыбкой на лице, приезжает в суд в фиолетовом пальто, к которому так хорошо идет изящный шелковый платочек в сиреневых тонах. В это время большая прокурорша Костюк проходит по первому этажу суда в экстравагантном суперкоротком платье, показывающем ее ноги. Они удаляются куда-то туда, за кулисы действия, в свои комнаты, где у них, конечно же, уже заготовлены прокурорские формы, судейская мантия и черные туфли на высоких каблуках. Я вижу эти туфли на шпильках, когда милая москвичка в фиолетовом пальто Наталья Никишина, перевоплотившись в судью Вашу Честь Никишину, выходит в зал в строгой черной мантии с белой манишкой.

Судья Никишина назначает заседание на 11.30, но только это ничего не значит, потому что тяжелая, ржавая, тупая тюремная машина в своей работе не обращает на судью особенного внимания и просто не доставляет ей узников в назначенный срок. Проходит час, проходит два, но узников нет. Это не случайность, это повторяется каждый день, во вторник, в среду и в четверг. И, маясь по три часа в голом предбаннике без окон и стульев (некоторые просто садятся на пол, сидят, раскинув ноги, на кафеле, полулежат на полу с планшетами в руках и рюкзачками под спиной, а Виктор Иваныч Савелов, отец узника Артема, ходит между ними и раздает яблоки), начинаешь понимать, что главный тут даже не судья. Есть кто-то или что-то еще, нависающее с высоты, темное, важное над всем этим делом и действом. Наталья Никишина сидит тихонько где-то в недрах присутствия и терпеливо ждет, пока громыхающая дверцами автозаков, никуда не спешащая, гремящая замками и мисками, пересчитывающая головы и ложки, питающаяся человеческим страданием, удобренная кровью Магнитского, растущая из грязной жижи сталинских репрессий система соизволит выбросить из своего чрева нужных для суда людей.

Предбанник вдруг наполняется бойцами в черном. Бронежилеты, береты, подбритые виски, брутальные лица, высокие ботинки, все суровы и напряжены так, словно им предстоит прорыв через вражеские порядки. Зачищают от людей холл, становятся в цепь. С тихим ужасом в глазах, сдавленные в коридоре, за их широкими спинами стоят женщины, стоит мама Андрея Барабанова в черном траурном платке, с уже никогда не проходящим выражением страдания на измученном лице. Наконец в рации звучит: «Поднимаем, готовимся!» Они напрягаются, мрачнеют, на плече у одного из спецназовцев начинает мигать красным огоньком видеокамера, фиксируя поведение мам, жен, дедушки, адвокатов, друзей подсудимых…